– А так: взял да уволился… днем еще. А мне вот эту калошу – «Товарища» – подсунул. Мне бы крейсера водить, а я вот, барышня-сударышня, тут сижу, прохлаждаюсь…
– Да где ж он работать будет?
– Кто?
– Бушуев-то?
– А шут его знает… Кажись, на нижний плёс поехал… в Астрахань, что ль.
– Куда?!
– Да ты что – глухая? – рассердился лоцман. – На нижний плёс уехал! Сто раз тебе повторять, что ль?
– Уехал… – шепотом повторила Манефа.
– А может, еще и не уехал… Собирался сегодня вечером, на «Белинском»…
Она хорошо знала пароход «В. Г. Белинский». Он плавал по линии Рыбинск – Горький и мимо Татарской слободы проходил около 11 ч. вечера, следовательно, из Костромы отходил в самом начале одиннадцатого часа. Еще можно было застать его в Костроме.
Манефа опрометью бросилась на берег, села в лодку, переехала через Волгу, завела ботник в застругу и побежала в город. «Хоть бы успеть, хоть бы успеть…» – твердила она, задыхаясь от быстрого бега и хватаясь за грудь. Больше она ни о чем не думала.
Стало темнеть. Впереди, где-то над городом, повисла на потухшем небе серебряная Венера. Журчали ключи на глинистом откосе берега. Протяжно и тоскливо заухал филин в чаще ельника. Свежело.
Из дубовой рощи вышли с песнями косцы. Они шли, поблескивая на плечах косами, и громко пели:
Манефа и не заметила, как миновала их. Только тогда, когда отошла шагов сто – двести, она поняла, что это были косцы и что это они поют.
До города оставалось версты полторы – не больше. Смутным силуэтом вырисовывался в темноте огромный железнодорожный мост через Волгу. Взошла луна. Спотыкаясь о камни и корни, Манефа добежала до маленького овражка и на секунду замедлила шаг, чтобы перевести дыхание, но вдруг увидела сверкающий огнями пароход, вынырнувшийся из-под моста, – увидела и остановилась.
Пароход приближался.
Манефа спустилась к самому приплеску и стала всматриваться, пытаясь прочесть название парохода. Залитый огнями и лунным светом, пароход поравнялся с нею… «В. Г. Белинский».
– Дени-и-ис!.. – закричала Манефа изо всех сил, приложив руку ко рту.
– Дени-и-ис!!!
Глухо шумя колесами, сверкающий и молчаливый пароход быстро проплыл мимо, бросая в черную воду тонкие дрожащие отражения огней.
– Уехал…
– Уехал… – повторила она и, упав на мокрый гравий, зарыдала…
В три часа ночи она вернулась домой. В кухне было очень темно, но она сразу почувствовала чье-то присутствие. Вглядевшись, она увидела сидящего у окна Гришу Банного.
– Гриша, это ты? – тихо спросила она, садясь на кушетку и сдергивая с головы косынку. – Чего ты в потемках сидишь? Зажги свет.
– А спички-то где? – почему-то шепотом спросил Гриша.
Манефа насторожилась. Этот шепот как-то странно удивил ее.
– На шестке…
Гриша зажег керосиновую лампу и молча стал посреди комнаты, опустив голову.
И это показалось Манефе странным.
– А где Алим? – еле слышно спросила она, не спуская глаз с Гриши.
Гриша отвернулся.
– Его нет-с…
И протянул Манефе маленький клочок бумажки.
– Это в сельсовет… для меня-с… – добавил он и, поспешно отойдя за угол, ткнулся лицом в висевший на гвозде полушубок. Плечи его вздрагивали.
Манефа сразу узнала крупный и неровный почерк мужа. Алим писал: «Прашу всмерти моей никаво нивинить. Сапоги и гемнастерку ат Гриши назат ниотбирать, я их иму подарил. У народа прошу прощенья за все обиды. Казенной копейки никогда нибрал. А. Ахтыров».
.
В ту же ночь Манефу отвезли на телеге в город и поместили в больницу. По дороге она билась, кричала что-то бессмысленное и в клочья рвала одежду. Пришлось связать. Дежурный молодой доктор никак не мог поставить диагноз. Созванный после полудня консилиум констатировал сильное нервное расстройство. А позднее, дней через десять, выяснилось и еще одно обстоятельство: Манефа была беременна.
