записки она помнила наизусть. Бушуев три раза заставлял ее повторять этот текст, вдумываясь в каждое слово, и пришел к выводу, что Алим, если не знал о связи жены, то догадывался, иначе чем же объяснить отсутствие естественного в таком случае обращения к самому близкому и любимому человеку – жене. Даже и намека не было на последние слова жене. Он почувствовал, как что-то оборвалось в его сердце.
Он снова взглянул на серебристую прядь, и она перехватила этот взгляд. Улыбнулась и сказала:
– А это появилось, Денисушка, на другой день, как деда твоего забрали в город…
– После деда? – словно не расслышав, удивленно переспросил он.
– Да… В то самое утро.
– Почему же… почему же после деда? – быстро спросил он, чувствуя, что вопрос его неловкий, нехороший, умаляющий значение другого события, не менее большого и мучительного, чем смерть Алима.
– Опять не знаю… – ответила Манефа. – Ты не сердись, Денисушка. Я такая глупая стала. Все забываю… А дед-то твой был хороший человек. Мы с ним потом очень подружились… А где же твои вещи, Денисушка?
– На пристани, в городе… Я пешком пришел из Костромы-то, – сказал Бушуев, внутренне прислушиваясь к тому, каким странным эхом отозвались в его ушах слова Манефы о деде. Да, о мертвых и о лишенных свободы говорят в прошедшем времени. «Дед был». А теперь его нет. Он «был». И неужели Денис больше не увидит его?.. Да зачем же она все время улыбается?
– …Икону он мне подарил, – продолжала Манефа все тем же ровным и бесстрастным голосом. Хочешь посмотреть?.. Пойдем в горницу… Что ты так взглянул на меня? Спросить хочешь, верю ли я в Бога? Не знаю… наверное, не верю. А иконка – что ж иконка? Пусть висит…
Она встала и пошла в соседнюю комнату, мягко и бесшумно ступая войлочными туфлями по крашеным половицам. Бушуев поднялся и пошел за нею, и ему показалось, что ее невысокая стройная фигура, туго охваченная старенькой черной юбкой и ситцевой чистой кофточкой, стала как будто полнее и крепче.
– Вот, смотри…
В углу, там, где сосновые бревна сруба, гладко оструганные и туго проконопаченные паклей, сходились в прочную связь, освещенная слабым синим светом лампадки и обрамленная белоснежным полотенцем, висела темная икона Богоматери. Бушуев сразу узнал ее. Он вспомнил рассказ старика о том, как давным-давно, в снежную пургу где-то за Волгой, в керженских лесах, где попрятались в непроходимых дебрях старообрядческие скиты, дед Северьян уже немолодым человеком вез в розвальнях седенького монаха и, сам не зная как, заехал, сбившись с пути, в такую чащобу, что лошадь, утопавшая по брюхо в сугробах, уже не могла идти дальше и упала, обессилев, в снег, а они – дед Северьян и монах, – бросив лошадь и розвальни, пошли, сами не зная куда, пешком по дремучему лесу; и монах замерз по дороге и, умирая, велел деду Северьяну взять его мешок, где находилась завернутая в тряпицу драгоценная икона. Через три дня дед Северьян, обмерзший и голодный, выбрался к какому-то лесному скиту… И сколько раз, смотря на строгое, суровое лицо Богоматери, Денис мысленно рисовал себе картину лесных дебрей, снежную пургу и маленького седенького монаха, тихой смертью умирающего в сугробах и передающего спутнику коченеющими руками свою единственную ценность – старую и потрескавшуюся икону с кое-где облупившимся темным письмом. И теперь, всматриваясь в знакомые черты изображения, он опять увидел чернильную зимнюю ночь, гнущиеся под ветром и звонкие от мороза деревья и двух согнувшихся обмерзших спутников, запорошенных снегом и жалких в своей беспомощности среди бушующего русского снега.
– Узнаёшь иконку-то? – спросила Манефа.
– Узнаю?…
– Он мне еще деньги передал, да только я не взяла, Грише подарила… А иконка-то такая же, как и была?
– Такая же…
– А мне кажется, что она светлее была, когда у деда-то висела… Пойдем, Денисушка, чаю попьем. Пойдем… – она взяла его за руку, и они пошли в кухню. И тут Бушуев вдруг судорожно обнял Манефу и стал целовать ее губы, глаза, лоб и седую прядь волос. Она бесстрастно, покорно и доверчиво подставляла ему лицо, продолжая все так же кротко улыбаться, и ни один огонек не вспыхнул в ее мертвых глазах.
– Маня, как же теперь… Вместе будем? – сказал он, понимая в то же время, что теперь уже немыслимо, невозможно, ненужно, да и нельзя быть им вместе.
– Зачем, Денисушка? – как-то очень просто и спокойно сказала Манефа. – Я тебе только в тягость буду. Живи уж как знаешь. Да и разве можно нам быть теперь вместе?
Она прикрыла глаза и покачала головой.
Сумерки сгущались, и в кухне стало почти темно. Тихо журчал остывающий самовар, тускло поблескивая медным боком, обращенным к окну.
– Не зажечь ли лампу, Денисушка, или так посумерничаем, без огня? – спросила Манефа, осторожно освобождаясь из его объятий и подходя к столу своей мягкой неслышной походкой.
– Как хочешь, Маня. Лучше так посидим, в сумерках…
– Ничего, милый, не поделаешь, видно, судьба наша такая… – сказала Манефа, садясь за стол и задумчиво разглаживая белой рукой уголок клеенки. – Не сердись, милый, на меня. Я одна хочу остаться, одна. Может, и думаю день и ночь о тебе, может, и люблю тебя в сердце по-прежнему, да только…
