как не изучена и волчья, но волчья значительно проще. Лично мне, например, больше нравится заячья-с психология… Конечно, в таких вопросах общих взглядов быть не может, тут уж дело вкуса…
И Гриша пустился в длинные рассуждения о людских вкусах, позабыв о зайцах и волках.
VII
Жизнь семьи Бушуевых, взбудораженная приездом Дениса, быстро вошла в привычную колею. Ананий Северьяныч, готовясь к открытию навигации, красил бакена, чинил крестовины, конопатил лодку и совершенно прекратил спекуляцию ложками из-за страха попасть под суд, да и дела пошли хуже: товар не находил сбыта. Вечерами, сидя с мужичками в прокуренной избе печника Солнцева, человека общительного, любившего компанию и умные разговоры, Ананий Северьяныч принимал самое оживленное участие в обсуждении газет, печатавших из номера в номер известия из зала московского суда, где слушался очередной политический процесс, и, делая свои замечания, старик часто ссылался на мнение младшего сына, авторитет которого стал для Анания Северьяныча непоколебимым с того момента, как Денис надел водницкую форму и, главное, привез отцу семьсот рублей.
Сам же Денис энергично принялся за восстановление несколько расшатанного хозяйства Анания Северьяныча. Как-то само собой получилось, что старик и Кирилл во всем доверились младшему Бушуеву и следовали его советам. В очень короткий срок Денис вместе с братом починили подгнивший погреб, сменили половицы в сенях и на крыльце, сделали новые настилы в подполье, привезли из леса дров, попилили и покололи их, сложили в аккуратную поленницу за курятником и, когда главные прорехи в хозяйстве были залатаны, принялись за изготовление игрушек для Марфуши и Катеньки. За игрушками появилась метровая модель пассажирского парохода, которую братья установили под коньковым навесом крыльца снаружи дома. В Отважном это было принято, так повелось исстари, и почти не было дома, не украшенного такой моделью.
Ананий Северьяныч перед сном часто свешивал с полатей голову и шепотом говорил Ульяновне:
– А что, мать, ведь из Дениски-то человек вышел; не чета Кирюшке. Хозяйственный, вумный, и к тому же – лоцман. А парню только двадцать третий пошел – года небольшие, еще таких дел могет наворочать, что я те только дам!
– Ну вот, а ты ворчал на него… – упрекала мужа Ульяновна.
– Да ить по началу, Ульяновна, он вроде как шалопаем рос, чистым бездельником, хоть из дому гони. Все книжки да книжки, а от этого бесовского наваждения все беды и приключаются. Там, случаем, чёрт-те знает про что написано, а человек в голову себе забирает, мозги, стало быть с конца на конец, сушит, ум свой загрязняет… Вот ведь в чем дело-то…
Вздыхал и, укрываясь полушубком, мечтал:
– Эх, кабы еще отучить его от безделья, от безделья-то этого книжного отучить – полным бы человеком стал… Враз бы в гору пошел. Пошел бы и пошел, да чего доброго – до начальника бы дошел, до начальника над всем средневолжским плёсом, а то и над всей Волгой, а могет, над всеми русскими реками… тут те и Днепр, тут те и Кама… Н-да, а тут смотришь – и моря бы под его владение отдали, сначала б Каспийское, а потом бы и Азовское… Шляпу бы гетровую купил, а я себе – чилиндр… Дом бы построили двухэтажный с печьми голланскими, пианину, как у москвичей-дачников, поставил бы в красный угол… Марфутка с Катькой по вечерам бы трен-трень… а под окнами – люди диву даются; животины бы всякой поразвели, коня купили, еще – пса цепного… Вот только б не раскулачили… Н-да, а еще через годик-два в Денискины руки и океяны б отдали…
Но как ни силился Ананий Северьяныч припомнить хоть одно название «океяна» – не мог, и когда он доходил в своих мечтаниях до этого места, то фантазия его дальше не шла – словно в стену, упиралась в эти самые злосчастные «океяны»… Он повертывался на другой бок и мгновенно засыпал.
Книги не давали Ананию Северьянычу покоя. Он мучительно страдал, когда по вечерам Денис читал, а когда, отложив книгу, садился писать и засиживался иногда до утра – старик места себе не находил от огорчения.
– Люди добрые спят давным-давно, а он дьявола тешит, – стонал Ананий Северьяныч, ворочаясь на полатях. – И чего он там пишет? Добро бы какую канцелярию вел, цифры бы считал, а то ведь – тьфу! неизвестно зачем и пером водит…
Слезал с полатей и, шлепая босыми ногами, шел в горницу.
– Все пишешь?
– Пишу, папаша.
– Гм… Время позднее, спать бы ложился… Да и керосин зря горит… с фитилями теперь туго…
Видя, что сын молчит, не отвечает, Ананий Северьяныч качал головой и шел в кухню, почесывая спину и тяжко вздыхая.
По-прежнему Денис любил проводить время с дедом Северьяном. Старик остался все тем же крепким и здоровым – точно года разбивались об него, как волны о скалу. Если Ананий Северьяныч откровенно гордился сыном, то дед Северьян был сдержан и суров. Когда однажды Денис, выведенный из себя упреками Анания Северьяныча за лишнюю трату керосина, прикрикнул на отца, дед Северьян треснул внука ладонью по затылку и строго сказал:
– Ты хоть и лоцман, и грамотный, но ежели что… ежели отцу с матерью уважения не будешь представлять, то, брат, не посмотрю на твои чины, а сниму портки да плеткой отхожу. У меня сил еще хватит…
Бушуев любил слушать рассказы деда и подбивал на них. Дед же, начиная всегда с неохотой, мало-помалу воодушевлялся и вспоминал иной раз то, о чем от него сроду не слыхали. Память у него была на редкость ясная. Из одного такого рассказа Бушуев сделал большую поэму «Смерть бурлака» и прочитал ее семье. Непосредственная Ульяновна и добрая Настя плакали. Кирилл и Ананий Северьяныч, плохо поняв, в чем дело, чесали в затылках и тихо повторяли
