Бушуев вздохнул.
– Не смерти я боюсь, Маня, не смерти… А другого, более страшного, чем смерть… Есть, Маня, суд совести. Он страшнее всех судов на свете, потому что осуждает человека не на физические муки, а на нравственные…
– Не люблю я, Денисушка, когда ты очень по-ученому говоришь. Ты ведь знаешь, что мне трудно понять… Зачем же ты так говоришь? Или проще сказать не хочешь?
Бушуеву стало стыдно. Манефа была права: все это он мог и проще высказать, тем более что он умел говорить просто, не делая никаких усилий для этого; простота была свойственна ему, как свойственно человеку все, к чему он привыкает с детства. И он искренне и горячо поцеловал Манефу в губы, чтобы скрыть смущение.
– Только знаешь что? – хитро прищурив глаза, сообщила повеселевшая Манефа. – А я ведь поняла тебя! Очень хорошо поняла все, что ты сказал. Я, может, слова эти не знаю, а что за ними – я поняла! – и как ребенок, обрадованный удачным решением арифметической задачи, она звонко рассмеялась. – Только зачем об этом говорить?.. Лучше я тебе венок из цветов сплету. Хочешь?
– Ну сплети…
Манефа быстро вскочила, зашла по пояс в траву и принялась рвать цветы. И рвала долго и неторопливо, тщательно выбирая наиболее красивые. Иногда вдруг выпрямлялась, закидывая голову и задумчиво слушала немолчный щебет птиц. И с целой охапкой вернулась к Денису и присела рядом, поглаживая поцарапанные осокой колени.
– Нет, не буду я венок плести… – грустно сообщила она.
– Что так?
– Говорят, нехорошо это… Венки больше на могилы кладут.
– Не всегда… – возразил Бушуев. – Случается, что и на голову невесты.
Манефа горько усмехнулась.
– Бывает, да только нам-то что до этого… Нет, не проси, Денисушка, не стану я венок плести.
– Ну как знаешь…
Он опять лег на спину и задумался.
– Денис!
– Что?
– Не ходи ты к этим москвичам… Чего тебе у них?..
– Почему, Маня?.. Может, ты думаешь…
– Нет, Денисушка, я верю тебе, а так просто… не наши они люди… – и, помолчав, вдруг спросила:
– Скажи, а когда ты полюбил меня?
– Не помню. Кажется, очень давно. Сначала так, по-мальчишески, а потом все сильнее и сильнее… Я тебя, видимо, всегда любил, только не осознавал этого как-то… и, видимо, всегда буду любить.
– Ой ли? – лукаво спросила она.
– Да, Маня. Чувствую, что всегда буду любить. Что-то мне подсказывает…
– Сердце?
– Не знаю. Может, и сердце…
– А не подскажет оно тебе, когда конец наступит нашей любви?
Он быстро приподнялся и сел.
– Да почему ты думаешь о конце? – с легким упреком спросил он. – Почему ты не думаешь о другом: как нам лучше устроить нашу любовь, как нам… с совестью нашей поладить?
Манефа долго молчала, потом вдруг предложила:
– Давай убежим…
– Ну вот: хвасталась, что понимаешь меня, а главного-то и не поняла… – огорченно отозвался Бушуев.
Но он ошибался. Манефа очень хорошо поняла то, о чем он говорил, но она сама не могла придумать выхода из тяжелого положения и предложила самый простой.
– Убежим… – повторил Бушуев, – никуда мы не побежим. Не хватает еще этого позора… Вот что: надо сказать ему всю правду. И пусть он решает…
– А он и решать ничего не будет. Возьмет ножик и ткнет мне под сердце… – спокойно сказала Манефа.
Бушуев взял ее руки и прижал к своим щекам.
– Стыдно так жить, Маня, как мы с тобой живем. Как воры! Ах, как это мерзко!
– Сам этого хотел… сам добивался.
