Когда Денис закончил «Матроса Хомякова», то Белецкий сам прочел поэму вслух на веранде дачи при всей колонии и высказал мнение, что эту поэму следует отправить в какой-нибудь толстый журнал в Москву. Все единодушно поддержали его. Сопротивлялся только Денис, которому казалось, что этого не следует делать, что рано ему соваться со своими произведениями в толстые журналы. Но Белецкий и слушать не хотел. Он взял у Густомесова пишущую машинку и целый день, неумело, одним пальцем перепечатывал рукопись, стараясь покрасивее расположить строфы и прислушиваясь к советам дочери.
Запечатав рукопись, Белецкий отправился к Бушуеву, заставил его написать все, что требуется на конверте (выбор его пал на самый крупный журнал – «Революция»), и сам отнес на почту.
– Я тебя совершенно не понимаю, Коля, – недовольно говорила вечером Анна Сергеевна, – этот «Матрос Хомяков» – ярко советское произведение. Пусть талантливо написано – не спорю, но уж больно «красно»…
– Зато есть шансы, что издадут. Повторяю: с волками жить – по-волчьи выть… – ответил Белецкий, усердно подтачивая напильником рыболовные крючки.
– Да ведь можно и совсем не выть, а сидеть тихо.
– Правильно! Можно сидеть тихо, можно выть, можно подвывать, как это делает Густомесов… Лучше всего, конечно, сидеть тихо. Выть никому не рекомендуется. Подвывать – тем более. А разница между Денисом и Густомесовым состоит в том, что один искренен, а другой лжив. Один заблуждается по простоте душевной, а другой, глубоко презирая все советское, тенорком восхваляет величие Сталина… Это уже просто подло!
– Ты сам, по-моему, катастрофически «краснеешь» с тех пор, как орден получил…
Белецкий весело рассмеялся.
– Если мне не изменяет память, то больше всего ордену была рада Варя, а за ней – ты…
– Ах, так! – взметнулась жена. – Хорошо! Да! Может быть, я и была рада. Но ты получил орден за дело. Ты построил великолепное здание… Ты ничье величие не прославлял и не подхалимничал…
– Очевидно, все-таки прославил. Иначе не наградили бы… Прославил я эпоху нашу…
Анна Сергеевна покачала головой.
– Удивительный ты человек. Я за последнее время подмечаю, как в тебе легко стали уживаться самые противоречивые вещи… Вот хотя бы Денис…
Белецкий бросил на стол крючок и напильничек и сердито ударил ладонью по колену.
– Да что тебе Денис дался! Пойми, пожалуйста, одно: Денис – художник, настоящий художник. Ему нужна деятельность, нужна работа над собой. Если у художника нет аудитории – он зачахнет. Пусть пишет, пусть печатается, а придет время – создаст такие произведения, что мы только ахнем…
– Ну в это я, положим, не верю при всей своей любви к Денису… Все-таки он только бурлак…
– Это твое частное дело… Может быть, со временем вся эта затея с коммунизмом провалится в тартарары, спадут эти идеологические цепи с художников, и тогда – вот увидишь – Денис развернется во всю мощь своего таланта. И все его мелкие лирические стихи, и «Смерть бурлака», которые теперь, конечно, не могут быть изданы – увидят свет… А не поддержи его сейчас – зачахнуть может. Писать бросит, женится, дети пойдут, да от этой скотской жизни, еще чего доброго, пить начнет… Нет, ты не права.
Анна Сергеевна нетерпеливо сверкнула глазами.
– Нет, ты не прав! Кого он в своей поэме защищает? Кого он оправдывает? Тех, кто мужа твоей дочки в тюрьму посадил? А ты ему протежируешь!
– Ну, если уж ты в такую плоскость переводишь, тогда давай говорить по-другому, – серьезно сказал Белецкий и, встав, принялся ходить по ковру. – Опять повторяю: ты не права. Во-первых, Денис защищает не тех, кто Алешу в тюрьму посадил, и их он никогда не будет защищать… Я сильно подозреваю, что у него и убеждений-то нет никаких, – он слишком молод, чтобы иметь их. Он только еще нащупывает почву под ногами… А в поэме он защищает правду простого рабочего, уставшего к семнадцатому году от войны и стремившегося поскорей домой попасть. Подвернулись коммунисты – шут с ними, пойду с коммунистами! Вот несложная мораль этого Хомякова. И Хомяков этот нашего Алешу в тюрьму не сажал. Рабочий, сражавшийся в семнадцатом году за советскую власть, сам теперь, обманутый, сидит в тюрьме. Это – первое. А теперь о главном: о втором. Я не хочу, да, думаю, и ты не хочешь, чтобы Денис сам попал в тюрьму.
– Ну бог с тобой… что ты!
Белецкий взял со стола папиросу и нервно чиркнул спичку.
– Мне иногда кажется, Аня, что мы с тобой сделали огромную ошибку, воспитав детей в антисоветском духе. Ты представь: что если большевизм укоренится в России надолго… на несколько десятилетий? Чёрт их знает, может быть, и окажется у них какая-то внутренняя правда, которая укрепит их. Что тогда будет с нашими детьми при их антибольшевистских настроениях? В лучшем случае – жизнь отщепенцев, а в худшем – опять та же самая тюрьма…
Он замолчал и тяжело опустился в кресло.
– А они мои дети, и я хочу, чтобы они были счастливы…
Анна Сергеевна долго молчала, потом тихо проговорила:
