А летчик, стукнув кулаком по раскрытой своей ладони, обернулся к Задонову, смерил его острым взглядом с ног до головы, спросил с нескрываемой ненавистью:
— Видите? Это черт знает что такое! Третий год воюем, а летунов готовят так, будто им не в бой идти, а начальству пыль в глаза пускать. Бочку — пож-жалуйста! Мертвую петлю — сколько хотите! А научить его драться по-настоящему… А-а! — махнул он рукой. Но, заметив недоумение во взгляде подполковника, пояснил: — У немца индивидуальная подготовка летчика-истребителя на высочайшем уровне! А у нас… Научат летать в строю — больше и не спрашивай. Коллективизм — это бомберам и штурмовикам нужен! А истребитель — работа штучная, можно сказать, ювелирная. Пока этому не научим, за каждый сбитый «мессер» будем платить тремя своими «яками». — И уже более спокойно, но с той же ненавистью в остром взоре: — Вы вот, как я понимаю, журналист, возьмите и напишите об этом. Да так, чтобы наших твердолобых начальников пробрало до самых печенок. Или кишка тонка?
Из мечущихся высоко в воздухе десятков юрких самолетов то и дело выпадало то по одному, а то и по два-три сразу и устремлялось вниз, таща за собой дымный хвост, а иногда распадаясь в небе на несколько кусков. И кто там был наш, а кто немец, поди разберись.
Алексей Петрович достал из своей командирской сумки плоскую флягу с коньяком, протянул летчику.
— Выпейте, старший лейтенант. Это все, что я могу для вас сделать.
К концу дня 12 июля в двух танковых корпусах, которые настойчиво пытались хотя бы дорваться до немецких позиций и раздавить артиллерию врага, осталось менее половины танков, способных продолжать бой; их и то, что удалось вытащить с поля боя, отвели в тыл залечивать раны. Результатом этих жертвенных атак стали окраины совхоза «Октябрьский» и высота 252,2, а совхоз «Комсомольский», с помощью танкистов майора Ножевого и немногих десантников, удалось освободить полностью и продвинуться на пару километров вдоль железной дороги. На этом силы танковых корпусов иссякли, резервов не осталось, утром следующего дня ожидалось, что противник возобновит наступление, и думать надо было лишь о том, как не допустить его к Прохоровке, удержать последний рубеж, прорвав который, противник мог беспрепятственно двигаться в сторону Курска.
Капитан Триммер, растерявший за день весь свой оптимизм, с виноватым видом предложил Задонову спуститься вниз, где его ожидает машина. Вниз спускались все, кто был на КП армии, который решено перевести в другое место, поскольку он мог быть захвачен противником и уж наверняка атакован авиацией.
Алексей Петрович, успевший выпить стакан водки и съесть полкотелка гречневой каши со свиной тушенкой, вяло махнул рукой, разрешая везти себя хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от этого поля, на котором все еще продолжали дымить наши танки. Он видел, как шли к машинам, не глядя по сторонам, маршал Василевский и генерал Ротмистров, и думал, что Сталин наверняка задаст им такого перцу, что мало не покажется. Виденное не только потрясло его, а что-то сдвинуло в нем, обнажив давно угасшую неприязнь к нынешней власти, к этим генералам, для которых русский солдат не стоил ни копейки.
«Ну ладно — сорок первый, — думал он отнюдь не с пьяным озлоблением, безучастно наблюдая, как штабные офицеры и солдаты охраны таскают какие-то ящики и укладывают их в кузова „студебеккеров“, как связисты сматывают провода. — Неожиданность вторжения немцев, отсутствие опыта и все такое прочее — все это понятно и как-то оправдывает. А тут — все есть, и такая безответственность, такая бездарность, такое пренебрежение человеческими жизнями… Ах, сволочи, сволочи! Столько народу угробить не за понюх табаку…» И тянулся к заветной фляге, чтобы заглушить черную тоску, навалившуюся на него гранитною глыбой. И все остальные, судя по хмурым лицам и виновато опущенным глазам, чувствовали то же самое.
Поздно вечером на резервный командный пункт, куда перебрался штаб танковой армии, позвонил Сталин.
— Как идут у вас дела? — спросил он у Василевского, и по сварливому тону этого вопроса, Василевский понял, что Сталину уже доложили о неудачных атаках танковой армии Ротмистрова, и хотя внутри у него все сжалось от дурных предчувствий, голос его оставался бодрым и уверенным.
— Согласно вашим личным указаниям, товарищ Сталин, с вечера вчерашнего дня нахожусь в войсках Ротмистрова и Жадова на Прохоровском и южном направлениях, — бойко начал Василевский, поднаторевший на всяких докладах и отчетах перед Верховным, уверенный, что тот всех деталей знать не может, потому что негативные детали отсекаются в аналитическом отделе Генштаба. — По наблюдению за ходом происходящих боев и показаниям пленных делаю вывод, что противник, несмотря на огромные потери как в людских силах, так и особенно в танках и авиации, все же не отказывается от мысли прорваться на Обоянь и далее на Курск, добиваясь этого какой угодно ценой. Сегодня сам лично наблюдал к юго-западу от Прохоровки танковый бой наших Восемнадцатого и Двадцать девятого корпусов с большим количеством танков противника в контратаке. Одновременно в сражении приняли участие сотни орудий и все имеющиеся у нас эрэсы. В результате все поле боя в течении часа было усеяно горящими немецкими и нашими танками. К сожалению, товарищ Сталин, потери у нас большие, ориентировочно — до пятидесяти процентов. Более точные цифры будут известны позднее. Но противник потерял значительно больше, товарищ Сталин. Однако, учитывая крупные танковые силы противника, которые постоянно подпитываются полнокровными танковыми дивизиями, которые перебрасываются с других участков советско-германского фронта, на завтрашний день перед войсками фронта ставится задача не допустить противника к Прохоровке, с тем чтобы в дальнейшем разгромить…
— Так что, так и не разгромили эсэсовцев? — перебил Василевского Сталин. — Мне доложили, что вы там бросили танковые корпуса на хорошо организованную противотанковую оборону немцев без всякой разведки и сопровождения артиллерией и авиацией.
— В отдельных моментах боя, товарищ Сталин, допускались и такие досадные положения. Но командование фронтом оперативно реагировало на эти
