Глава 6
Минут через десять бешеной тряски свернули на плотно укатанную щебеночную дорогу. Лесной массив ушел назад, уступив место перелескам, широким полям, где там и сям колосилась рожь, зеленели овсы, кустилась в бороздах картошка, и странно было видеть это в тылу у немцев, хотя чего ж тут странного? — люди должны жить, следовательно, питаться, кормить тех же партизан и все остальное, а немцы здесь или советская власть — какое это имеет значение! И тем не менее картина мирно зеленеющих полей вызывала недоумение, — у солдат даже большее, чем у Алексея Петровича, — и он про себя отметил, что надо будет задуматься над этим фактом, который почему-то всем кажется противоестественным.
Алексей Петрович оглянулся. По дороге в тучах пыли ползли вперемешку танки, машины. Картина была привычной, если не считать того, что колонна эта двигалась по немецким тылам, далеко оторвавшись от остальных частей фронта.
На миг у Алексея Петровича защемило сердце: он вспомнил, как вот так же вскоре после Курского побоища наши танковые клинья двинулись к Днепру, а немцы неожиданно подсекли эти клинья под основание, и если не повторилось то, что часто повторялось в сорок первом и втором годах, то исключительно потому, что сила уже была на нашей стороне, только силой этой не все большие воинские начальники умели пользоваться с наибольшей эффективностью. Не устроят ли немцы нечто подобное и с танковой бригадой полковника Петрадзе?
Там, куда двигалась колонна, километрах в двух впереди, на пологом холме, возвышающемся над лесными массивами, виднелся какой-то поселок с тремя кирпичными трубами и полуразрушенной церковной колокольней. Там что-то горело, черный дым клубами поднимался в небо, а на высоте, может, метров в триста сбивался на сторону воздушным потоком и тек широкой пеленой на юго-восток. Со стороны поселка слышались редкие отрывистые выстрелы, но иногда вдруг словно кинут пригоршню гороха о фанеру, еще и еще.
Там шел бой, но какой-то вялый, ленивый, и не было ясно, чем этот бой закончится.
Алексей Петрович отвернулся и стал смотреть вперед. В той стороне, куда свернули «виллис» и вездеход и куда уходил укатанный щебеночный проселок, не раздавалось ни звука. По обеим сторонам проселка тянулись мертвые вырубки с одинаковой высоты пнями и лишь кое-где с низкими кустиками малины. Казалось, что вырубки специально поддерживались в таком мертвом состоянии, очищались и пропалывались, чтобы ни деревца здесь больше не выросло, ни кустика, а редкая поросль малины лишь усугубляла этот удручающе мертвый пейзаж.
Дорога и вырубки вдоль нее тянулись почти до горизонта идеально ровными полотнищами и упирались в высокий, видный даже издалека серый забор с башенками по краям, будто там находилась древняя сторожевая засека. Хотя до этой засеки было еще порядочно, но Алексей Петрович почувствовал что-то до боли знакомое, о чем не хотелось помнить, но что всегда жило в нем и время от времени тревожило мрачными ночными видениями.
Забор рос на глазах, и минуты через три они подъехали к воротам, распахнутым на обе стороны, со сторожевыми вышками над ними, такими же вышками по краям забора.
— А ведь это еще с до войны осталось, — негромко проговорил сержант, оглянувшись на Алексея Петровича, будто ища у него поддержки. — Точно такой лагерь в Сосногорске, на Урале. Ну, как две капли. Во дела-то…
Алексей Петрович не ответил. Ответить, значит вступить в разговор и наверняка выяснить, что сержант сидел за что-то в каком-то там Сосногорском лагере, или охранял его, — совершенно лишняя и ничего ему, Алексею Петровичу, ни как журналисту, ни как писателю, не дающая информация. В Сосногорске он не был, а в Березниках в тридцать первом был по заданию редакции «Гудка», писал очерк о перековке сознания вчерашних врагов советской власти под воздействием коллективного труда, — и этого опыта ему хватит на всю жизнь, то есть опыта писания того, о чем писать не хочется, опыта, противного собственной сущности, но который, быть может, спас его от чего-то более страшного, уже давно витавшего в ту пору в воздухе.
Впрочем, в эту минуту Алексей Петрович вспомнил не то чувство отвращения и неуверенности, с каким он когда-то приступал к работе над очерком и как оно сменилось вдохновением, — чувство это давно притупилось и стерлось в памяти от частого, быть может, повторения, — а как неожиданно встретился в Березниках с приятелем своего старшего брата Льва инженером Петром Степановичем Всеношным, какое жуткое впечатление на него произвел этот еще недавно цветущий и уверенный в себе человек, и как он примерял его судьбу на самого себя.
А еще именно там у него с Ирэн возникла странная любовь, которая то притягивала их друг к другу с непонятной силой, то с такой же силой отталкивала. В тридцать четвертом Ирэн пропала, и несколько месяцев Алексей Петрович ничего не знал о ней, жил в ожидании чего-то страшного и непоправимого. Потом пришло известие из маленького поселка Адлер, что приткнулся на берегу Черного моря километрах в тридцати от Сочи, что Ирэн умерла и что была она беременна — на последнем месяце.
Ах, как давно это было!
Да, лагерь в Березниках внешне был похож на этот лагерь. Значит, еще и на Сосногорский. Видимо, он действительно остался с тех времен, и немцы лишь использовали его под лагерь для военнопленных. Не исключено, что его построили немцы, что существовал какой-то единый проект лагерей,
