тянет к таинствам? Перед смертью я хотела бы исповедаться у него… Ах, да, сначала нужно обратиться к другому ксендзу, покаяться, проклясть свою любовь, отречься от нее, получить отпущение грехов… потом можно снова исповедаться у Ришарда… только он будет тогда уже ксендз Ришард Иодко… Целая пропасть ляжет между нами… Ах, какой ужас, какая боль!.. Как мое счастье грустно…»
Странная слабость и темнота в глазах заставила ее опустить молитвенник.
«О, как мне плохо!»
Она думала с глубокою печалью:
«Ришард был и есть для меня — все. Однажды он спас мою душу от отчаяния. Потом он показал мне, какой прекрасной может быть жизнь при обоюдной любви… Теперь он приготовит меня к смерти, чтобы я не слишком мучилась перед нашей разлукой…»
Она снова взялась за молитвенник, но дурнота увеличилась. Почти ничего не видя, Мечка вышла из костёла. Кто-то подал ей руку и усадил на извозчика.
Дома она несколько пришла в себя, переоделась, заказала чай. Электрический свет смягчался кружевным абажуром. Белые розы, присланные вчера ксендзом Иодко, тонко и сладко примешивались к аромату духов. Темный мех красиво оттенял матовый блеск ее кремового шелкового пеньюара. Она иначе причесалась и надела кольца с аметистами, подарок ксендза Иодко. Аметисты, осыпанные бриллиантами, так нежно играли. Она хотела быть красивой.
Несколько раз в нетерпении подходила она к окну. Ковер заглушал ее легкие и словно робкие шаги. Тяжелая занавесь отдергивалась по кольцам. Кольца легонечко постукивали, как кастаньеты. Улица была пуста. Снег сыпал и сыпал без устали. Ветер намел целый сугроб около противоположной стены.
Наконец, телефон позвонил.
— О, Ришард… так долго.
— Прости… Сегодня очень много исповедывалось… Что с тобой, дитя?.. Ты ушла, как смерть…
— Мне было плохо.
— Я сейчас еду к тебе.
— Я жду.
Через четверть часа она впускала его. Ксендз Иодко обнял Мечку. Никогда еще она не видела его таким зловеще-спокойным.
— Тебе пора на юг…
— Раньше весны?.. Ни за что.
— Но, ты, понимаешь ли свое состояние?.. Ты умрешь.
— Может быть.
Он чуть-чуть улыбнулся и положил ее руку себе на глаза.
— Если ты умрешь теперь, я прокляну нашу встречу.
Она испугалась. Что же ей делать? Она должна была умереть. Она это чувствовала. Она знала это раньше от врачей. Давно уже дело шло к концу. Старый знаменитый Кухельбах сказал ей: «Вы будете ходить до последней минуты… у вас нечеловеческие нервы… потом вы ляжете, не встанете и умрете в три-четыре дня. Я считаю ваше истощение опаснее туберкулеза»…
Так это будеть, конечно! Боялась ли она смерти? Нет. Ведь Мечке смерть представлялась лишь падением в пустоту.
Она напрасно пыталась развлечь его. Они сидели перед камином, крепко обнявшись, в полном молчании, словно перед разлукой. Она догадывалась, как он должен был сам страдать, — вдвойне страдать, ибо он никогда ничего не говорил о себе.
И когда он ушел, она осталась сидеть в той же позе, словно печаль сковала все ее движения.
Она припоминала его замкнутое бесстрастное лицо, пряди седеющих волос, чуть-чуть согнутые плечи, на которые словно легла невидимая тяжесть. Что она могла сделать для него? Что она могла изменить?
Теперь английские чаи у Шевыревой протекали при дневном свете, слегка голубевшем к пяти часам.
За столом собиралось больше мужчин, чем дам, ибо дамы предпочитали кататься или гулять.
В эту среду Шевырева увидела у себя только Мечку и одну драматическую актрису. Он пили чай, сосали ломтики ананаса или конфету и вспоминали городские сплетни. Артистка принуждена была поминутно натягивать бархатные брэтели на свои обнаженные плечи. Казалось, ее зеленоватое платье с пеной желтоватых кружев то и дело спадает вниз. Она говорила, что сегодня у милой мадам Г. вечер, куда приглашены Эрна Фиксман и поэт Улинг. Ей польстило изумление Мечки.
Закуривая, она пустилась в подробности. О, да… судьба этих двух не совсем обыденна. Эрна попала в руки мецента и готовится в драму. По словам других, у нее больше задатки. А Улинг уже и теперь знаменитость. Его стихи восхитительны. Он безобразен и очарователен.
Шевырева предложила поехать к Г.
— Но у меня нет приглашения, — сказала Мечка.
