скул и личек? –Мысль, что кажутся ХребтуГоркой крашеных яичек.Это шеломит до слез,Обдает холодной смутой,Веет, ударяет в нос,Снится, чудится кому-то.Кто крестил леса и далИм удушливое имя?Кто весь край предугадал,Встарь пугавши финна ими?Уголь эху завещал:Быть Уралом диким соснам.Уголь дал и уголь взял.Уголь, уголь был их крестным.Целиком пошли в отцаРеки и клыки ущелий,Черной бурею лица,Клиньями столетних елей.19192. РудникКосую тень зари роднитС косою тенью спин ПродольныйВеликокняжеский РудникИ лес теней у входа в штольню.Закат особенно свиреп,Когда, с задов облив китайцев,Он обдает тенями склеп,Куда они упасть боятся.Когда, цепляясь за краяКамнями выложенной арки,Они волнуются, снуя,Как знаки заклинанья, жарки.На волосок от смерти всякИдущий дальше. Эти группыПоследний отделяет шагОт царства угля – царства трупа.Прощаясь, смотрит рудокопНа солнце, как огнепоклонник.В ближайший миг на этот скопПахнет руда, дохнет покойник.И ночь обступит. Этот ледЕе тоски неописуем!Так страшен, может быть, отлетДуши с последним поцелуем.Как на разведке, чуден звукЛюбой. Ночами звуки редки.И дико вскрикивает крюкНа промелькнувшей вагонетке.Огарки, – а светлей костров.Вблизи, – а чудится, верст за пять.Росою черных катастрофНа волоса со сводов капит.Слепая, вещая рукаВпотьмах выщупывает стенку,Здорово дышит ли штрека,И нет ли хриплого оттенка.Ведь так легко пропасть, застряв,Когда, лизнув пистон патрона,Прольется, грянувши, затравПо недрам гулко, похоронно.А знаете ль, каков на цвет,Как выйдешь, день с порога копи?Слепит, землистый, – слова нет, –Расплавленные капли, хлопья.В глазах бурлят луга, как медьВ отеках белого каленья.И шутка ль! – Надобно уметьНе разрыдаться в исступленьи.Как будто ты воскрес, как те –Из допотопных зверских капищ,И руки поднял, и с ногтейТекучим сердцем наземь капишь.1918
Белые стихи
И в этот миг прошли в мозгу все мыслиЕдинственные, нужные. ПрошлиИ умерли… Александр БлокОн встал. В столовой било час. Он знал, – Теперь конец всему. Он встал и вышел.Шли облака. Меж строк и как-то вскользьСтучала трость по плитам тротуара,И где-то громыхали дрожки. – ГодНазад Бальзак был понят сединой.Шли облака. Стучала трость. Лило.Он мог сказать: «Я знаю, старый друг,Как ты дошел до этого. Я знаю,Каким ключом ты отпер эту дверь,Как ту взломал, как глядывал сквозь этуИ подсмотрел всё то, что увидал».Из-под ладоней мокрых облаков,Из-под теней, из-под сырых фасадов,Мотаясь, вырывалась в фонаряхЗахватанная мартом мостовая.«И даже с чьим ты адресом в рукахСтирал ступени лестниц, мне известно».– Блистали бляхи спавших сторожей,И ветер гнал ботву по рельсам рынка.«Сто Ганских с кашлем зябло по утрамИ волосы, расчесывая, дралоГребенкою. Сто Ганских в зеркалахБросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.А надо было Богу доказать,Что Ганская – одна, как он задумал…» –На том конце, где громыхали дрожки,Запел петух. – «Что Ганская – одна,Как говорила подпись Ганской в письмах,Как сон, как смерть». – Светало. В том конце,Где громыхали дрожки, пробуждались.Как поздно отпираются кафе,И как свежа печать сырой газеты!Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,Как жир галош и шин, облитых солнцем.Как празден дух проведшего без снаТакую ночь! Как голубо пылаетФитиль в мозгу! Как ласков огонек!Как непоследовательно насмешлив!Он вспомнил всех. – Напротив, у молочной,Рыжел навоз. Чирикал воробей.Он стал искать той ветки, на которойНа части разрывался, вне себяОт счастья, этот щебет. Впрочем, вскореОн заключил, что ветка – над окном,Ввиду того ли, что в его видуПеред окошком не было деревьев,Иль от чего еще. – Он вспомнил всех. –О том, что справа сад, он догадалсяПо тени вяза, легшей на панель.Она блистала, как и подстаканник.Вдруг с непоследовательностью в мыслях,Приличною не спавшему, емуПодумалось на миг такое что-то,Что трудно передать. В горящий мозгВошли слова: любовь, несчастье, счастье,Судьба, событье, похожденье, рок,Случайность, фарс и фальшь. – Вошли и вышли.По выходе никто б их не узнал,Как девушек, остриженных машинкойИ пощаженных тифом. Он решил,Что этих слов никто не понимает,Что это не названия картин,Не сцены, но – разряды матерьялов.Что в них есть шум и вес сыпучих тел,И сумрак всех букетов москательной.Что мумией изображают кровь,Но можно иней начертить сангиной,И что в душе, в далекой глубине,Сидит такой завзятый рисовальщикИ иногда рисует lune de miel[10]Куском беды, крошащейся меж пальцев,Куском здоровья – бешеный кошмар,Обломком бреда – светлое блаженство.В пригретом солнцем синем картузе,Обдернувшись, он стал спиной к окошку,Он продавал жестяных
