завернувшись, смердСмотрел назад, где север мерк,И снег соперничал в усердьиС сумерничающею смертью.Там, как орган, во льдах зеркалВокзал загадкою сверкал,Глаз не смыкал и горе мыкалИ спорил дикой красотойС консерваторской пустотойПорой ремонтов и каникул.Невыносимо тихий тиф,Колени наши охватив,Мечтал и слушал с содроганьемНедвижно лившийся мотивСыпучего самосверганья.Он знал все выемки в органеИ пылью скучивался в швахОрганных меховых рубах.Его взыскательные ушиЕще упрашивали мглу,И лед, и лужи на полуБезмолвствовать как можно суше.Мы были музыкой во льду.Я говорю про всю среду,С которой я имел в видуСойти со сцены, и сойду.Здесь места нет стыду.Я не рожден, чтоб три разаСмотреть по-разному в глаза.Еще двусмысленней, чем песнь,Тупое слово – враг.Гощу. – Гостит во всех мирахВысокая болезнь.Всю жизнь я быть хотел как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть, как я.Мы были музыкою чашек,Ушедших кушать чай во тьмуГлухих лесов, косых замашекИ тайн, не льстящих никому.Трещал мороз, и ведра висли.Кружились галки, – и воротСтыдился застуженный год.Мы были музыкою мысли,Наружно сохранявшей ход,Но в стужу превращавшей в ледЗаслякоченный черный ход.Но я видал Девятый съездСоветов. В сумерки сырыеПред тем обегав двадцать мест,Я проклял жизнь и мостовые,Однако сутки на вторые,И, помню, в самый день торжеств,Пошел, взволнованный донельзя,К театру с пропуском в оркестр.Я трезво шел по трезвым рельсам,Глядел кругом, и всё окрестСмотрело полным погорельцем,Отказываясь наотрезКогда-нибудь подняться с рельс.С стенных газет вопрос карельскийГлядел и вызывал вопросВ больших глазах больных берез.На телеграфные устоиСадился снег тесьмой густою,И зимний день в канве ветвейКончался, по обыкновенью,Не сам собою, но в ответНа поученье. В то мгновеньеМоралью в сказочной канвеКазалась сказка про конвент.Про то, что гения горячкаЦемента крепче и белей.(Кто не ходил за этой тачкой,Тот испытай и поболей.)Про то, как вдруг в конце неделиНа слепнущих глазах творца,Родятся стены цитаделиИль крошечная крепостца.Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек.Теперь из некоторой далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали,А мелочи преобладали.Уже мне не прописан фарсВ лекарства ото всех мытарств.Уж я не помню основаньяДля гладкого голосованья.Уже я позабыл о дне,Когда на океанском днеВ зияющей японской брешиСумела различить депеша(Какой ученый водолаз)Класс спрутов и рабочий класс.А огнедышащие горы,Казалось, – вне ее разбора.Но было много дел тупейКлассификации Помпей.Я долго помнил назубокКощунственную телеграмму:Мы посылали жертвам драмыВ смягченье треска ФузиямыАгитпрофсожеский лубок.Проснись, поэт, и суй свой пропуск.Здесь не в обычае зевать.Из лож по креслам скачут в пропастьМста, Ладога, Шексна, Ловать.Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических Петровых вьюг.Опять фрегат пошел на траверс.Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны.Все спало в ночь, как с громким порскомПод царский поезд до зариПо всей окраине поморскойПо льду рассыпались псари.Бряцанье шпор ходило горбясь,Преданье прятало свой ростЗа железнодорожный корпус,Под железнодорожный мост,Орлы двуглавые в вуали,Вагоны Пульмана во мглеЧасами во поле стояли,И мартом пахло на земле.Под Порховом в брезентах мокрыхВздувавшихся верст за сто водСо сна на весь Балтийский округЗевал пороховой завод.И уставал орел двуглавый,По Псковской области кружа,От стягивавшейся облавыНеведомого мятежа.Ах, если бы им мог попастьсяПуть, что на карты не попал.Но быстро таяли запасыОтмеченных на картах шпал.Они сорта перебиралиИсщипанного полотна.Везде ручьи вдоль рельс играли,И будущность была мутна.Сужался круг, редели сосны,Два солнца встретились в окне.Одно всходило из-за Тосна,Другое заходило в Дне.Чем мне закончить мой отрывок?Я помню, говорок егоПронзил мне искрами загривок,Как шорох молньи шаровой.Все встали с мест, глазами втунеОбшаривая крайний стол,Как вдруг он вырос на трибуне,И вырос раньше, чем вошел.Он проскользнул неуследимоСквозь строй препятствий и подмог,Как этот в комнату без дымаГрозы влетающий комок.Тогда раздался гул оваций,Как облегченье, как разрядЯдра, невластного не рватьсяВ кольце поддержек и преград.И он заговорил. Мы помнимИ памятники павшим чтим.Но я о мимолетном. Что в немВ тот миг связалось с ним одним?Он был как выпад на рапире.Гонясь за высказанным вслед,Он гнул свое, пиджак топыряИ пяля передки штиблет.Слова могли быть о мазуте,Но корпуса его изгибДышал полетом голой сути,Прорвавшей глупый слой лузги.И эта голая картавостьОтчитывалась вслух во всем,Что кровью былей начерталось:Он был их звуковым лицом.Когда он обращался к фактам,То знал, что, полоща им ротЕго голосовым экстрактом,Сквозь них история орет.И вот, хоть и без панибратства,Но и вольней,
