покуда ликовала гопота,
мы рты сцепив по стенке оседали, —
вы плавно обогнули Оспедале,
купили сыра, взяли по полста
холодной граппы, бросили на чай,
взошли и закурили на альтане.
а мы все камни круглые катали
в руках, шептали «ну, прощай. прощай»
оскальзываясь, поднимали гроб,
изображали, как ты недоволен,
что мы ревем.
а с дальних колоколен
снимался звон и черепицу скреб
и овевал тебя, и обнимал,
и ты предпочитал не шевелиться.
и как сквозь сон, ты видел наши лица,
но что за горе вдруг —
не понимал.
уснуть глубже города, глубже бессилия,
глубже боли, ломающей череп надвое,
под Иваньковское шоссе, где предвечная Абиссиния,
выйти из акватории ночи, из ее кружева,
где ни маяка, ни радара, ни сторожевого катера,
где безмолвные скаты сведут тебя, безоружного,
в светлые покои владыки-развоевателя,
упразднителя времени, предстоятеля равновесия,
в его старый вагончик, низенький мерный пригород.
— все ты ищешь, где холодно, братец мой, ходишь, где невесело,
так дело не выгорит, братец мой, так дело не выгорит
— можно я возьму еще чашку пепла и сгину без вести,
бухгалтерию тишины буду заодно вести
можно я не проснусь и не стану завтраком этой мерзости
перестану блевать, будто от мигрени, от каждой новости
— разве у тебя такая работа? так попроси меня,
чтобы на моем берегу тебе свечка горела слабая,
и ты знал среди этого ада, что Абиссиния
напевает тихонько и Бессарабия
