- Это музыка слов, волнующая...
- А чего тут волноваться? - перебил его пафос тесть. - Живет с карточкой и пусть живет, если это доставляет ему удовольствие. Кому нравится поп, а кому... карточка. Нет, Боря, не волнует меня гимн вашей поэзии. Петь его при народе даже и неприлично. А не то что стоя... Нет, разве что лежа.
Борис не выдержал такого «кощунства» и, не желая спорить больше, ушел в комнату жены.
На другой день в тесном коридоре Московского союза художников Карен Вартанян встретился с Борисом Юлиным. На полном гладком лице Бориса - праздник и ликование. Он первым окликнул Карена торжествующей фразой вместо обычного приветствия:
- Это здорово, старик!
- Что именно? - настороженно спросил Карен.
- Ты газеты читаешь?
- Читаю. А ты, собственно, что имеешь в виду?
- Появляются неплохие статьи о свободе творчества.
- Не понимаю.
- Видишь ли, Каренчик, церковь, как известно, у нас отделена от государства. А искусство - оно тоже вроде храма Божьего. Недаром говорят: святое искусство, - начал Юлин не слишком мудреными загадками, но Карен хотел заставить его высказаться до конца. - Я что-то не совсем понимаю тебя.
- У Ленина есть замечательные высказывания о свободе творчества, о внимательном, бережном отношении к художнику. Творчество - дело тонкое, и любое постороннее вмешательство наносит только вред.
- А-а, вот ты о чем. Тогда изволь тебе напомнить о том, что у Ленина есть замечательные слова о партийности искусства. Долой сверхчеловеков! Это, кажется, Ленин сказал.
Не понравился Юлину ответ Карена, в котором он тщетно надеялся найти союзника. Нахмурился Борис и поспешил проститься. А Карен, повстречав Владимира в тот же день и рассказав ему о коротком разговоре с Юлиным, возмущался:
- Нет, ты понимаешь, наглость какая! Он радуется! Видишь ли, праздник. Что это: недомыслие, политическая слепота или... хуже?
- Да, Карен, радуются, - с горечью отвечал Машков. - Они отлично понимают смысл происходящего. Барселонский недавно вернулся из заграницы. Он выступал там перед интеллигенцией и достаточно подлил масла в ревизионистский костер. Говорят, он сказал там, что решения нашей партии по идеологическим вопросам были неправильными...
Сообщение это ошеломило Карена:
- Я ничего не понимаю... Советский художник, наконец, советский человек выступает за рубежом и льет воду на чужую мельницу!
- Какой он советский? - тихо произнес Владимир. -Что в нем советского, кроме паспорта?
Карен не мог успокоиться и слов не находил в себе, чтобы выразить негодование по адресу эстетов и ревизионистов. Только глаза, черные как угли, метали злой огонь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Вне народности ни художества, ни жизни, ничего нет».
Владимир Машков поселился в квартире своей тещи Лидии Константиновны после того, как Василий Лебедев - отец Люси - умер внезапно от кровоизлияния в мозг. Люся мужественно перенесла этот удар. Она очень любила отца, но со всей силой убедилась в этом, когда его не стало. В курчавой, заметно поредевшей, испорченной перманентами шевелюре Люси появилось много седых волос. А когда-то нежное с тонкими чертами лицо утратило свежесть и белизну, стало резким и желтовато-смуглым. Люся работала теперь в Академии художеств. В ней бурно пробудились дремавшие под спудом силы, и она работала много, без устали.
Жить они стали скромнее. Расходы с рождением ребенка прибавились, а заработки Владимира сократились. Деньги, полученные за его старые картины, растаяли. Пейзажи на продажу он делал нечасто, заказы на портреты выполнял с неохотой. Все свое время он отдавал двум большим картинам.
Первую картину Машков назвал «Русская весна». На косогоре - избы с блеклой соломой на крышах, сараи, плетни с горшками на кольях. За околицей - узкие пестрые полоски - поля, окаймленные синей далью лесов. На переднем плане стоит тощая лошаденка, впряженная в соху, и, понуро опустив голову, щиплет из-под ног молодую зеленую травку, пробившуюся сквозь прошлогоднюю. Над свежими бороздами с криком вьются грачи и вороны. Русский
