– Ну, не замечал!
– Было, – чуть сощурился Тверитинов. – После тридцать седьмого…
– А – что? тридцать седьмой? – удивился Зотов. – А что было в тридцать седьмом? Испанская война?
– Да нет… – опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.
Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.
– А почему вы не в форме? Шинель ваша где?
– Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… – улыбнулся Тверитинов.
– А откуда этот… чапан?
– Люди добрые дали.
– М-м-да… – Зотов подумал. – Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещё добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?
Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то лёгкими движениями пальцев пояснять свою речь.
– Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. «Полувагон» – я считал, в нём должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и всё время кружит. Досталось мне там. Тут ещё и дождь пошёл…
– Так в чём же вам повезло? – расхохотался Зотов. – Не понимаю. Вон одежёнку испачкали как!
Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ – вверх до разляпистого носа.
– Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава – ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю – какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я – за ним. А там, представляете, – полный вагон ватных одеял!
– И не запломбирован?!
– Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!
– Ай-яй-яй!
– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…
Его небритое мятое лицо светилось.
– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?
– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришёл.
Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:
– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…
– Тысяча второй.
– Он ещё здесь?
– Ушёл.
– Это – точно?
– Точно.
– Ах, чёрт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
– А вы номер вагона не помните?
– Нет, – улыбнулся Тверитинов.
– Вагон – двухосный или четырёхосный?
– Я этого не понимаю…
– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».
– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?
– Да как будто нет.
