– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?
– Да может и не коменданта, груз может и не военный.
– Так тогда разрешите, я сама выясню?
– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!
– Хорошо, Василь Васильич.
– Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.
– Алё! Мичуринск-Уральский!..
Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.
– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, ометенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.
Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более – одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё куда-нибудь по заданию?
Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.
Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?
– Так вам тепло было сейчас ехать?
– Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.
– Зачем же вы вылезли?
– Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.
На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.
– Откуда вы узнали, что это Кочетовка?
– Грузин какой-то спал рядом, он мне сказал.
– Военный? В каком звании?
– Я не знаю, он из одеял только голову высунул.
Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.
– Ну, так. – Зотов отложил догонный лист. – Какие у вас есть ещё документы?
– Да никаких, – грустно улыбнулся Тверитинов. – Откуда ж у меня возьмутся документы?
– Н-да… Никаких?
– В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было.
– Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?
– Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.
Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.
Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.
– Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось?
– Ну только разве… фотокарточки. Семьи.
– Покажите! – не потребовал, а попросил лейтенант.
У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту, – но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть.
