свои гетманские усищи и уже серьезно спрашивает отца:
— Афанасий, хочешь на щедрый вечер раздобыть свеженькой рыбы?
— Как это — раздобыть? — недоверчиво косится на него отец. — В воде или в магазине?
— На дармовщину! В воде из-подо льда.
— Чего же об этой дармовщине Владимиру не сказал? — подсмеивается отец.
— Да он же меня за кур греховодником обзывает, а сам такой имеет грешный глаз, что всю рыбу перепугает — на дно пойдет. Вот только что встретился с одним рыбаком, так он сказал: в Щедровой теперь ловят рыбу целыми мешками. Надо и нам мотнуться.
— Сколько же берешь с собой мешков?
— Четыре и сумку про запас, — не моргнув глазом, ответил дядька Николай.
Мать затряслась от хохота:
— Чего же так мало?
— Жалко все мешки марать рыбой. Что в мешки не поместится — на сани бросим, — даже не улыбнется дядька Николай. — Так поедем, Афанасий?
— Можно и поехать, — согласился отец. — Готовь, жена, мешки!
— И на рыбу, и на вьюнов, — прибавляет дядька Николай. — Я знаю такой закоулок, где всегда зимуют вьюны, собьются в клубки и ждут тепла. Когда-то наловил их чуть ли не полный мешок, привез мерзлых домой, бросил под скамейку, а сам лег спать. Просыпаюсь от невменяемого вопля. Смотрю: залезла моя Лукерья на лежанку прямо с сапогами, в руках держит ночник и кричит не своим голосом.
«Что там у тебя?»
«Ой, посмотри на пол, — аж трясется она, — кто-то ужей полон дом напустил!»
Глянул, а по полу мои вьюны ползают, — чисто все разморозились. Вынужден был я их во второй раз ловить и нести к соседям, потому что Лукерья со страха и смотреть не захотела на них, и дома ночевать побоялась. Из-за этих вьюнов чуть любовь не потерял.
Мы все смеемся, а дядька Николай вплетает руку в свои гетманские усы, выдумывая еще какую-то побасенку.
— Отец, возьмите и меня в Щедровую! — прошусь, потому что уже само слово «Щедровая» звучит мне сказкой.
— Обойдемся без тебя, — отмахнулся отец рукой.
— Возьмите, папочка.
— Там надо целый день пробыть на морозе, а он и в косточки твои влезет.
— А на катке я же бываю по целым дням!
Отец переглянулся с мамой, покачал головой, взглянул на дядю Николая:
— Что нам делать с ним? Может, возьмем, потому что оно же такое неотвязное.
— Пусть приучается ко всякому делу.
— Беги же возьми свежей соломы на стельки! — крикнул отец.
Меня с печи как ветром сдуло — босиком вскакиваю в сапоги, вылетаю в овин, ощупью ищу пшеничную солому, а в это время снова кто-то подходит к калитке и дергает веревочку, привязанную к деревянному засову.
— А кто там?! — кричу баском.
— Это я, Михайлик, — слышу знакомый голос. — Пустишь в хату?
— Ой, заходите, дядя Себастьян! — Я подбегаю к калитке, отворяю ее и между столбами овина веду председателя комбеда в хату.
— Вот кто нам о международности и внутренности расскажет! — весело здоровается с гостем дядька Николай.
— О ваших внутренностях вам врач расскажет, — смеется дядька Себастьян.
— Так я на одни международности согласен. Как там Антанта? Шевелит копытами?
— Я ж вам вчера об этом рассказывал. Вы, слышал, уже к моему и свое прибавили.
— А как же без прироста обойтись? — шельмовато удивляется дядька Николай. — На свиньях прирастает, на скоте тоже, так и на языке должно, потому что иначе износится он, как сатиновая заплата.
— Ваш едва ли износится — не те кузнецы его ковали, — дядька Себастьян пристально взглянул на отца и сказал: — А мы тебе, Афанасий, по твоему характеру нашли молодецкую службу.
— Кто это — мы? — настораживается отец.
— Незаможники и председатель уездисполкома. Хотим, чтобы ты стал лесником.
— Оно и меня годилось бы спросить, хочу ли я этого, — насупились брови отца.
— Если и не хочешь, то должен, мужик! — говорит дядька Себастьян.
— Чего же это должен?
