— Разве не видишь, как ложится под топор наш лес? Каждому теперь воля, а лесам — недоля. Лесники же из лесничества примирились с лесокрадством и только хлещут самогон. Вот мы и решили поставить охранников непьющих и энергичных. Как ты?
— Не хочу.
— Боишься? — подколол отца дядька Себастьян.
— Ни лесокрадского топора, ни обреза я не боюсь! — сверкнули упрямством глаза отца. — Опасаюсь родни, которая начнет тебя клясть до седьмого колена, и тех бумажек, которые посыплются к вам на меня.
— А знаешь ли, сколько на меня тех доносов сыплется?! В печи можно было бы протопить.
— Если тебе это нравится, — топи, а я свою печь не хочу паскудством обогревать.
— Если так будем думать, то через несколько лет придется разваливать печи: нечем их будет топить. Погибнет весь лес!
— Ой! — загрустила мать.
— Общиной просим, берись за это дело.
— Подводите вы меня под беду, как дерево под топор, — вздохнул отец…
И недаром вздохнул. Немало горя принес ему и нам этот зеленый певучий лес, в который гадюкой вползла загребущая жадность…
— Так что тебе, Афанасий, надо для начала? — повеселел дядька Себастьян.
— С десяток фур и десяток энтузиастов, которые кулаков не жалуют.
— Зачем так много?
— Сразу же вывезу в сельсовет все вырубленное моими родственниками. Начну со своего брата.
— Тебе еще этой беды надо, — угасла мать. — Зачем вот с Яковом заедаться?
— Пусть не забывает, что у него есть брат, — отрезал отец. — Когда заберу лес у брата, в родных, то все увидят: никому не спущу.
— Тогда и начинай с Якова: обложился он деревом, как оградой, — согласился дядька Себастьян и глянул на печь. — Михаил, завтра поедем с тобой в Майдан-Треповский.
— Завтра? — аж не верится мне.
— Ну да. Одевайся теплее.
— А он завтра собирался в Щедрову ловить рыбу.
— Нет, отец, я лучше поеду в Майдан-Треповский. Там книжки выдадут!
— Как хочешь, дело хозяйское, — сказал отец.
Я аж загарцевал на печи; если везет, так везет! И все неудачи, и все донимающие прозвища, и все чертики и дули отлетают от меня, как чешуя на ветру.
Еще на рассвете мама наварила гречневых вареников, начиненных грушами-дичками, тертой фасолью, маком и калиной. А величиной были эти вареники, как ущербленная луна, — одного хватало на молотильщика. Вбросил я три вареника в сумку, выслушал все мамины предостережения на дорогу и быстро побежал к дяде Себастьяну. А он уже запряг коня в легкокрылые санки и ждал меня.
— Чем это ты напаковал сумку?
— Варениками — и для вас, и для меня. Попробуйте.
— А ты пробовал?
— Еще нет.
— Так, может, начнешь хорошее дело с вареников? В хату пойдем или на улице?
— На улице, отец говорят, вкуснее. А где ваш аист?
— Отвез его мастеру. Скоро дождемся живых аистов.
— Не так-то и скоро.
— Да уж цыган продал кожух, — смеется дядька Себастьян и нахваливает вареники. Он свой держит в одной руке, а я обеими, он подбирается уже к рожку, а я к середине, и так мне приятно, что дяде Себастьяну нравятся наши вареники, и так мне весело говорить с ним, а мыслями прибиваться к тому неизвестному селу, где наилучшая библиотека на весь уезд.
Съев вареник, я падаю в натоптанные сеном санки, дядька Себастьян устраивается на передке, и вот уже конь выносит нас в широкий заснеженный мир, где в изморози серебристо туманятся вербы, где ветряные мельницы остужают солнце, а река покачивает переспевшие кисти того камыша, в котором до сих пор живут чьи-то печальные голоса.
Мы проскакиваем соседнее село, где живет дед Корней, и подъезжаем к страшному болоту, что и зимой дышит гнилым туманом. В этом болоте еще во времена татарских набегов прятались люди.
— Михайлик, хочешь увидеть чудо? — оборачивается ко мне дядька Себастьян и играет заснеженными ресницами.
— Хочу!
