— Почему же вы раньше не рубили, не подвергали пытке грушу? — и боль, и негодование закипали в материном голосе. Уже одна мысль, что новое хозяйствование начнется смертью дерева, ужасом наполняло ее вселюбящую душу.
— Раньше не торопился, потому что имел себе аренду от деда Демьяна. У меня все по-честному, у меня каждый гвоздь знает свое место.
— Какая же это была аренда? — еще надеялась иметь, что дядька Владимир не сведет концы с концами.
— Он имел себе груши на компот, а мне за это чинил телеги и, припоминаете, не брал за работу ни копейки.
— Это правда? — глянул отец на опечаленную мать.
— Правда, — вздохнула она.
— Вот видите! — аж подрос дядюшка и глянул вверх на воробья, который мостился залезть под стреху. — Сам бог видит, что я чьего-то не хочу.
— Неужели ваша рука поднимется на плодоносящее дерево, на его цвет и плод? — обратилась мать к совести гостя. — Это же такая красота, когда груша на всю улицу цветет, что прямо — ой!..
Дядькова совесть сказалась еще несколькими копейками румянцев:
— Что с этой красоты, когда она стоит не в твоем дворе? Это даже ненужная красота.
— Что вы говорите?! — ужаснулась мать.
— Что слышите! — На глазах дядьки неожиданно показалась хитринка. — Вот, например, была бы около меня в соседнем дворе красивая женщина. Так что бы я делал? Украдкой присматривался бы к этой красоте, одним глазом следил бы за женой, а другим за соседкой, даже что-то подарить бы ей захотелось. А кому от этого польза? Ни моей работе, ни моему соседу, ни моей жене, ни мне. Вот видите, как невыгодно жить рядом с чьей-то красотой, — победно взглянул скряга на мать. — Так когда скажете рубить грушу?
— Подождите, Владимир, с топором, пусть он немного отдохнет под скамейкой. А мы сделаем по-людски, — рассудил отец. — Я пойду в лес, выкопаю грушу и посажу ее на вашем огороде.
— Хе! — оторопел дядька Владимир и так засовался на скамейке, будто она начала гореть. — А когда же я от нее дождусь груш?
— Как немного меньше будете заботиться о богатстве, а больше о здоровье, так дождетесь.
— Тогда сделаем так, — снова показал дядюшка рукой на грушу. — Я буду с нее забирать груши до тех пор, пока не уродит посаженная вами.
— Ох и алчный вы! Такого крохобора еще свет не видел! — гневно вырвалось у отца, и он так отбросил корпус, что мать сразу загородила собой дядьку Владимира. — Вы, наверное, и солнце взяли бы в аренду!
— Спасибо, спасибо, что испачкали в своем овине, — взвился дядюшка, и его толстые карпообразные губы скривились. — Уважение ваше навеки запомню и когда-то отзовусь на него. На разных норовистых тоже уздечка находится.
— Идите, человече, домой, — простонала мать. — Задурили голову — так идите.
— Не гоните меня — сам пойду, не пересижу вашей скамейки. Так как с грушей?
— Потом, потом поговорите, — уже умоляет гостя уйти, потому что хорошо знает, почему так посветлели отцовы глаза.
Дядька Владимир только теперь пристально взглянул на отца, встревоженно хекнул, на всякий случай сжал кулаки и, как дурной дух, исчез из овина. А мать бросилась к отцу, обхватила его набухшие гневом руки.
— Успокойся, успокойся, Афанасий. Не надо, муж, — приложила голову к его груди и всхлипнула.
Теперь уже отцу пришлось утихомиривать мать и пальцами вытирать ее вторые слезы за этот тяжелый день.
— Жаль, что не выбил немного пены из этого ненасытного утробища, — сказал, когда мама притихла на его груди. — Столько добра иметь — и позариться на единственную бедняцкую грушу!
— Я думала — он пришел что-то дать нам взаймы на новое хозяйство.
— У такого возьмешь взаймы: ему и душа дешевле гроша. И для чего он живет на свете? Неужели только для того, чтобы жрать и гноить деньги в земле?
— Гноить? Неужели Владимир такой денежный?
— Еще спрашиваешь! — уверенно ответил отец. — Он ночью свои деньжищи мерками меряет и все в землю упаковывает.
— Тоже мерками закапывает? — улыбнулась мать, а я засмеялся, потому что вдруг представил, как дядюшка ночью втайне канителится со своими сокровищами.
— Ты чего зубы скалишь? — удивился отец.
— Потому что есть что скалить, — еще больше разбирает меня смех, а из глаз аж вытрясается дядьково серебро-золото.
— Хохочет, аж нос вытанцовывает. И чего?
— Потому что вы такое несусветное скажете о деньгах.
— Почему же несусветное, когда люди так говорят, — примирительно бросил отец.
И в самом деле, у нас люди чьи-то деньги мерили, как картофель: и телегами, и мешками, и мерками, и котлами, и горшками. А о своих большей частью говорили так: дал бог копеечку, а черт дырочку, да и попала божья копеечка в чертову дырочку.
