— И как теперь хата?
— Лучше не спрашивай! — пренебрежительно надуваю губы. — Полным-полно набилось скота.
— Такое скажешь! — Люба изумленно повела плечом. — Какой это скот?
— Да сверчков. Так уж все ночи поют, будто к свадьбе готовятся.
— И у нас этой нечисти когда-то было столько, хоть фурой на ярмарку вывози.
— Что же вы сделали?
— Вывели. Отец ходил к одной бабе-шептухе, что в Майданских лесах живет. У нее полон дом разного зелья и корней. Вот эта баба травами и водой уничтожает всякую нечисть и помогает пчеле. А как она шепчет! — Люба пригнулась, расставила руки, прикрыла глаза и по-старушечьи зашептала: — «Приди к воде — воду поздравь: здорова была, вода, и ключи новые — трутовые. Ты, вода, проходила землями, входила в море, очищала пески, и корни, и кремень, так я прошу воды сей для помощи моей».
— Ох, как у тебя это получается, как у настоящей шептухи, — удивился я.
— Потому что несколько раз слышала, как она шепчет. А ты знаешь — наш барсук разжился на деток!
— Э?
— В самом деле.
— И что они делают?
— А что им делать? Лежат себе в норе и попискивают. Хочешь — послушаем.
Мы мимо огорожи побежали в лес, из которого солнце уже понемногу начало выносить росу и тени.
— Только теперь тихонько-тихонько, — приложила девочка палец к губам, и мы на цыпочках начали приближаться к жилью зверушки, от которого тянулась темная цепочка следов. Не доходя до загороди, она раздваивалась: видно, барсук знал, когда созревают плоды, и сейчас не наведывался к яблоням и кислицам.
Люба, обойдя нору, осторожно опустилась на колени, приложила ухо к земле и зашептала:
— Вот здесь слушай — они как раз под нами вылеживаются.
— Откуда ты знаешь?
— Ухо разыскало место… О, слышишь?
— Нет.
— Крепче прижимайся к земле. Слышишь?
— Не знаю.
Земля отзывалась ко мне не то шорохом, не то попискиванием, и все равно страх как интересно было прислушиваться к ее тайне, к чьей-то жизни, привороженной не солнцем, а землей.
А видит ли барсук когда-нибудь солнце, или — рождается во тьме и гибнет в темноте? Вот кому никак не позавидуешь.
— Наш дядька Сергей еще прошлой осенью хотел убить барсука на жир, а отец не дали, и дядька за это назвал его размазней. А что с того жира, если бы уже не было на свете ни барсука, ни его деток? Правду говорю, Михайлик?
— Правду… Ваш дядька тоже, как барсук, прятался в норах от революции.
— Он и теперь не очень любит днем выходить на люди. Вот если бы ты до позднего вечера остался здесь, мы бы увидели всех барсучат. Они такие смешные. Повылазят из норы и принюхиваются ко всему, даже к лунным пятнам, будто они пахнут.
На старой, обросшей скрипицей[29] березе зацокала белка. Люба подняла голову вверх, разыскала интересного зверька, улыбнулась и сказала:
— Здравствуй, белочка.
Зверек шевельнул ушами и, глядя на нее, спустился ниже.
Но на полянке, качая на спине лодочки ушей, появился заяц-подросток. Белка молнией метнулась на другой дерево, а заяц торчком бросился в кусты.
— Свой своего испугался, — сильно улыбнулась девочка и уже сказала чьими-то словами: — Нет согласия ни между людьми, ни между звериной.
Потом мы побежали к той кислице, где и теперь глупенькая трясогузка снесла яйца. Она, как и в прошлом году, выстроила такое мелкое гнездышко, что должна была и днем и ночью держать хвост на воздухе. А может, ей так приятно охлаждаться? Пичужка увидела нас, вросла в гнездо, но не поднялась с него.
— Она меня узнала, — тихо сказала Люба, и мы попятились назад.
— А чего здесь, вокруг ствола, столько битого стекла лежит?
— Это я набросала, — с гордостью сказала девочка. — А перед ним еще и крапивы натрусила.
— Для чего?
