Чем дальше подвигались все, тем больше волнение овладевало ими. Даже ходжа почувствовал, что посох так и ходит в его привычной руке и не сразу нащупывает в темноте дорогу.
Вот затемнела землянка Керима.
Он не решается сам подойти к ней. Тогда один из спутников, бледный как полотно, такой же бледный, как и все остальные сейчас, – осторожно растворяет темную, повисшую доску, заменяющую дверь.
В землянке темно. Из нее так и пахнуло сырым, промозглым, подвальным воздухом.
– Видите, я говорил! – произносит ходжа, начиная немного овладевать собой. – Ничего. Войдемте в эту дыру, чтобы лучше убедиться… Входи, крот, в свое жилище.
– Я… я… – бормочет Керим и пятится назад, словно пес, почуявший привидение.
Волосы на голове встают у него дыбом…
И все сразу заражаются безотчетным ужасом бедняка, но все-таки, пересилив себя, входят за ходжой в землянку. Тихо, темно, как в могиле… И вдруг случилось что-то непостижимое! Какой-то неясный свет стал проливаться со всех сторон… В углу обозначилась пылающая печь, жерло которой полно румяными хлебами. Онемели голодные, потрясенные люди… Вот и стол, как говорил Керим, а на нем чудной работы графин с кристальной водой… И кровать царская с меховой подстилкой, и на ней сидит старик…
Высокий, мощный, с белой бородою… Совсем как описал его Керим. И старик этот заговорил… Не видят друг друга вошедшие, не слышат своего испуганного дыхания, но ясно видят и слышат старика… Грозно звучат слова его:
– Не противьтесь царю Ивану Московскому. Он погубит вас всех! Час близок, судьба велит: покоритесь, чтобы не погибнуть!
И только отзвучали слова, как все исчезло. Снова тьма и могила-землянка кругом…
В ужасе кинулись прочь трепещущие люди, разбежались во все стороны, заражая десятки и тысячи других своим ужасом, передавая о чуде, какое «видели своими глазами, да еще всей толпой»!
Ходжа прямо во дворец кинулся, добился, чтобы его допустили к Эмиру-Кулла-Шерифу, к главному мулле, и рассказал, чему был свидетелем.
Испытующе посмотрел мулла на ходжу.
– Нет, не подкуплен… вон как трясется, словно в лихорадке! Бледен, как призрак!
И, помолчав, мулла произнес:
– Нет Аллаха, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Чары это все неверных московов… Молчи и никому не говори о том, что видел!
Отпустил ходжу, сам к царю, к молодому хану Эддин-Гирею идет.
Измученный дневной тревогой и объездом крепости, заснул Эддин-Гирей. Разметался могучим, стройным телом на мягких подушках постели, а головой лежит на груди у любимой жены своей, крымской царевны Гюль-Джемаль.
Бледное, истомленное лицо хана и во сне словно озабочено. А молодая царица не спит, сторожит сон любимого мужа. Широко раскрыты большие, черные глаза с миндалевидными, синеватыми белками, среди которых фосфорически светятся сильно увеличенные зрачки взволнованной, истомленной и бледной красавицы. Чутко ловит она слухом малейшие звуки, таинственные и неожиданные, какие всегда раздаются ночью в старых покоях. А дворец – старинное здание. Чуть ли не первым ханом казанским, братоубийцей и отцеубийцей Махмутеком, построен лет сто тому назад.
Тревожно спит, изредка даже вздрагивает и слабо стонет во сне Эддин. Слезы тихо проступают на красивых, газельих глазах ханши, и она не отирает их, шевельнуть рукой боится, чтобы не потревожить сон измученного страдальца хана, супруга своего. Скатываются слезы одна за другой по бледным щекам на подушку, а Гюль-Джемаль тихо, неслышно почти шепчет:
– Махлай… махлай! Усни, усни, мой повелитель. Газы (воин) непобедимый! Пусть Алла тебе сил и здоровья пошлет… Спи, мой красавец!
И шелест этих сердечных заклинаний словно повлиял на спящего: он меньше тревожится во сне, дыхание стало спокойнее, ровнее.
Вдруг за дверью послышались сдержанные голоса, звякнуло оружие янычара, охраняющего вход извне; быстро поднялся с полу дремавший в самом покое евнух ханского гарема.
Дверь распахнулась, и в полуосвещенной горнице, на пороге обрисовалась чья-то высокая фигура.
Затрепетала Гюль-Джемаль от предчувствия новой беды, а хан уже вскочил, кинулся к ятагану и к тяжелым итальянским пистолетам, лежавшим всегда наготове у ложа, и с криком:
– Измена? Рубите гяуров! Ко мне, мои сеиды! Ко мне, джигиты! – готов был ринуться вперед.
Но его остановил знакомый голос Эмира Кулла-Шерифа. Духовный вождь мусульман внушительно заговорил:
– Приди в себя, хан, успокойся. Нет никакой измены. Это я иду к тебе, по делу важному…
Тяжело дыша, остановился Эддин. Крупные капли холодного пота струятся по лицу, по вискам. Крепко стиснутые зубы раскрылись, и хриплым голосом переспросил хан:
– Ты это правда, святой отец? А мне приснилось…
– Что приснилось тебе, сын мой?
