– Вздор! – совершенно овладев собой, произнес хан, стараясь загладить впечатление трусости, какою была отмечена только что миновавшая сцена. – Мертвецы мне снились. Будто все прежние ханы казанские собрались в тронном зале, страшные, скелеты голые, но с венцами царскими на головах и с буздыганами, с чеканами и скипетрами в руках… И стали они меня на трон сажать… Посадили, а сами вьются хороводом кругом, кости стучат… И поют: «Пробил час! Искупится кровь, пролитая Махмутеком-отцеубийцей. Новый царь владеет юртом… царь Московский…» И кланяются мне. Я огляделся, а я – больше не я… Другой вместо меня… И чужим голосом я спросил у скелетов: «А где ж Эддин-Гирей, хан казанский?!» Захохотали скелеты и завыли: «Нет его! Мы изменой подкрались, схватили, убили его! Вот он где!» Гляжу: склеп раскрылся в стене, а там – я же, но только скелетом лежу… а на шее шнурок… и сорвал я шнурок, выскочил из склепа… раздвоился словно… И тот, что на троне, царь Иван – это я… И в виде скелета на мертвецов я же бросился, хотел им за измену отомстить. Вдруг слышу звон оружия… Вскочил спросонья и… сам не помню, что уж закричал наяву. Прости, отец.
– Моя вина, сын мой. Ненароком вошел в поздний час. Все мы теперь не свои… А сказать надо тебе. Время не терпит. Рассвет близко. Муэдзинам скоро пора и в месджиды идти, на минареты подыматься… Слушай, что случилось…
И рассказал мулла хану о видении толпы людей, с ходжою во главе.
Еще больше омрачился хан. Сидит молчит. Гюль-Джемаль, схватив покрывало, закуталась, забилась в дальний угол постели широкой и холодеет от ужаса.
– Слышал ли, сын, что я говорю?
– Слышал, отец. Что же делать?
– На чары – надо молитвой отвечать. Чтобы народ видел, что бьемся мы, при помощи Аллаха, с наваждением гяуров. Чуть народ проснется, к мечетям тронется на ранней на заре, надо послать духовенство и дервишей всех, какие в городе, пусть на стенах соберутся городских в разных местах… Пусть на площадях явятся… Их молитвы и хороводы священные, кружение неистовое хорошо на чернь влияют, веру зажигают в народе… Да и враги, я знаю, опасаются этих дервишей и шаманов из Сибири дальней, тех вот, которые с Азизой, с третьей ханшей султана Сафа-Гирея, сюда прибыли еще… Пусть ворожат, колдуют, молятся… Небо и ад пусть помогают нам против неверных собак!
– Хорошо, отец, делай, как хочешь. Я драться умею… А со всем остальным уж ты управляйся… как хочешь…
– Ну, пусть так. Не падай духом, сын мой… Еще настанут светлые дни по воле Аллаха…
– Да будет воля Аллы!
– Она свершится! Недаром мы подняли зеленое знамя пророка, оповестили всех и созвали на газават (священную войну за Ислам). Не склонится гордый ислам перед ихним деревянным Распятием!
И, постаравшись ободрить надеждой хана, хотя сам уж давно потерял всякую надежду, вышел старик мулла от Эддин-Гирея.
Поскакали гонцы во все мечети, где приютились софты, муллы, шаманы и дервиши разных сект и орденов мусульманских… Еще темно было, а на стены городские в разных местах взобрались шаманы со своими бубнами и жертвенными принадлежностями, дервиши с посохами и связками амулетов.
Первые из них, взобравшиеся по откосу стены на башни, охраняющие ворота, так называемые Ханские, или Царевы, были поражены неожиданностью. Вчера еще вечером не было здесь ничего. Правда, воины Большого и Передового полков, занимающие все Арское поле, которое стлалось перед этими воротами, подобрались со своими турами и траншеями к самому рву городскому. И только он, шириной в двадцать аршин и глубиной до трех саженей, отделял стены крепостные от русских сил.
Но крепко охраняли эту часть стены казанцы. Они даже, воспользовавшись оплошностью воинов, ушедших к котлам за варевом, чуть было не овладели всеми ближними окопами и траншеями московов… Только геройским усилием, с потерей двух-трех сотен воинов, последние могли вернуть себе свои позиции, причем главный воевода, князь Воротынский, и Морозов Петр, и Юрий, князь Кашинский, были ранены наряду со многими другими.
И в этом самом месте что-то новое, непонятное случилось. Против самых башен, по ту сторону рва, словно выросло в ночь что-то огромное, высокое, страшное… И огни мелькают в ночной тьме, голоса слышны вражеские… Копошатся тени какие-то… Задремавшие было на стенах, стражники татарские проснулись с приходом своих и тоже глаза протирают, с ужасом глядят…
Вот посветлело покрытое тучами небо на востоке и можно яснее все различать кругом.
Оказывается: за ночь гяуры из-за холма, из ближайшей рощи подтащили к самым стенам огромную передвижную башню, которая своей вершиной намного превосходит высоту стены крепостной казанской. Очевидно, сам царь Иван, сведущий в эллинских премудростях, или размыслы московские задумали воссоздать древнюю греческую осадную башню, знакомую и македонцам.
Высока и могуча эта башня. Тяжела так, что на всем пути, где волокли ее, ряды бревен, по которым, как по рельсам, ее катили на вальках, глубоко вдавились в землю. Чернеет широкою полосою тот путь, где прошла громада. Должно быть, сотни быков, лошадей и людей тянули этого деревянного гиганта, прочно построенного из толстых бревен, охваченных железными обручами, скрепленных такими же стыками, закрепами на углах и по всем перекрестным соединениям.
Высока башня, на много саженей выше стены крепостной, но ее тут же, на месте, еще надстраивают. Заранее пригнанные, отесанные части устанавливаются, прилаживаются, скрепляются железными болтами и скобами. Сверху ряды толстых кож навешаны вместо стенок. За этой стенкой, как за надежной защитой, люди копошатся, меткие стрельцы московские. Их ни стрелы, ни пули пищальные не достанут… А они, все отборный люд, уже
