Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

вызывали критику из политэкономии. Резко выступая против попыток ввести в экономику энергетическое измерение, фон Хайек в статьях 40-х гг. XX в. подчеркивал, что эффективность экономической науки зависит от систематического следования принципу субъективизма. Для экономики имеют значение только предпочтения атомизированных индивидов, заявленные на рынке. Ни товары, ни деньги, ни даже продукты питания не определяются своими объективными качествами, рынку важно лишь мнение экономических агентов [151, с. 182].

Опыт показал, а Хайдеггер так определил сдвиг буржуазного общества к субъективизму: «Безусловная сущность субъективности с необходимостью развертывается как брутальность бестиальности. Слова Ницше о “белокурой бестии” — не случайное преувеличение» [148, с. 306]. Выражение брутальность бестиальности почти невозможно перевести на русский язык (дословно: тупая жестокость зверскости).

Глубокое противоречие в мировоззрении буржуазного общества не изменилось, даже когда стала очевидной проблема распределения дефицитных и невозобновляемых ресурсов между поколениями. Конфликт ценностей стал обостряться — как в в самой культуре Запада, так и с незападными культурами и цивилизациями. Вот структура этого конфликта: рынок распределяет ограниченные ресурсы в соответствии цене, принятой большим числом индивидов (их предпочтения подчиняются закону больших чисел). Очевидно, что будущие поколения не могут в данный момент присутствовать на рынке и выразить свои предпочтения — они еще не родились.

Это противоречие либералы снимали не исходя из объективных факторов, а с помощью принятой морали — в политэкономию были введены идеологические ценности. Одной из этих ценностей является «естественный» эгоизм человека, который вкупе с «невидимой рукой» рынка обеспечивает равновесие рынка. Отсюда выводится формула «Что сделали будущие поколения для меня?». То есть к «сделкам» с будущими поколениями требуют применить принцип эквивалентного обмена. Гершель так и писал о книге Джевонса «Угольный вопрос»: это — атака на эгоизм богатых англичан ныне живущего поколения.

В начале XX в., и особенно в 1917 г., большинство населения России отвергло эту идеологию и такой образ будущего. Русская революция пошла «в обход капитализма». Современные сдвиги нашего населения — другая история, не будем смешивать исторические периоды.23

Перейдем теперь к вопросу, который нас касается непосредственно: как указанные противоречия преломились в политэкономии марксизма? Ведь позиция, занятая по этим проблемам Марксом и Энгельсом, оказала очень большое влияние на воззрения российских революционных движений и сказалась на судьбе России (а также и на мировой общественной науке в конце XIX и в первой половине XX в.).

Лауреат Нобелевской премии Ф. Содди (один из первых экологов — «энергетических оптимистов») сказал: «Если бы Карл Маркс жил после, а не до возникновения современной доктрины энергии, нет сомнения, что его разносторонний и острый ум верно оценил то значение, которое она имеет для общественных наук».24 Вспоминая о словах У. Петти «труд — отец богатства, а земля — его мать», Содди предположил, что «скорее всего, именно ученики пророка забыли указание на роль матери, пока им не освежило память упорство русских крестьян» [151, с. 165, 166].

Вот это «упорство русских крестьян», которые отвергали капитализм как зло, и определило силу и вектор Октябрьской революции — это и понял Ленин к 1907 г. Исторический процесс дошел до порога, который большинство крестьян и рабочих не могло переступить — западный капитализм был несовместим с их «образом истинности». В социологии есть понятие — становление зла, когда какое-то явление и институт становятся несовместимы с массовой совестью. Это и произошло за 15 лет до 1917 г.

Это представление стало важной частью образа революции и социализма Ленина. Это был период, когда изменение картины мира обнаружило глубокое противоречие в системе капитализма — конфликт между экономикой и экологией, буржуазным обществом и природой. Это противоречие стало срезом новой парадигмы знания и объяснения мира и общества. В русской версии этой парадигмы Ленин соединил некапиталистическое крестьянское (космическое) мироощущение с возникающей наукой становления. В этом совместном развитии Ленина, большевиков и массы образ будущего, как знамени Октябрьской революции, приобрел такую силу, что на целый исторический период она защитила наши народы от соблазнов западного капитализма.

Дж. Грей писал о том влиянии капитализма, которое он оказал на весь мир: «Даже в тех незападных культурах, где модернизация происходила без вестернизации их социальных форм и структур, воздействие революционного нигилизма вестернизации должно было подорвать традиционные представления об отношениях человека с землей и поставить на их место гуманистические и бэконианские инструменталистские воззрения, согласно которым природа есть не более чем предмет, служащий достижению целей человека» [90, с. 282].

Вот пример этой силы. Социолог У.Р. Каттон (США) приводит такую историю: «В 1921 году голодную общину на Волге посетил корреспондент американской газеты, собиравший материалы о России. Почти половина общины уже умерла с голоду. Смертность продолжала возрастать, и у оставшихся в живых не было никаких шансов выжить. На близлежащем поле солдат охранял огромные мешки с зерном. Американский корреспондент спросил у пожилого лидера общины, почему его люди не разоружат часового и не заберут зерно, чтобы утолить голод. Старик с достоинством отвечал, что в мешках находятся зерна для посева на следующий год. “Мы не крадем у будущего”, — сказал он» [34, с. 21].

А в западной социологии, изучающей отношение поколений, ходил афоризм: «Будущее не голосует, оно не оказывает влияния на рынок, его не видно. Поэтому настоящее стало красть у потомков».25