Образ жизни

пройти,
ни проплыть на корабле…
– О да, очень похоже! —
отвечал Ксенон со смехом, и мы
качали головами: и правда, трудно поверить, но
мы ведь осознаем, что все возможно, но тогда
очень хочется стряхнуть с себя такую возможность,
как навязчивое воспоминание о путаном сне.

А теперь, когда наш Акрополь, возносившийся в море,
разрушен, и статуи повержены, и мы,
живущие в своем городе, чувствуем себя в изгнании,
мы можем лишь опять разводить руками… и,
вспоминая те разговоры, повторять,
за нашим древним философом и тираном Клеобулом:
следует больше слушать, чем говорить, и упражнять
свое тело в преддверии испытаний, которые неизбежны
для каждого поколения, как рожденье детей,
смерть родителей, смена времен года.

Тель-Арад, или Парамнезия

1

Во все стороны – плато,
в естественных границах
древних стран и зрения:
несколько десятков километров,
раскрашенные зеленым, желтым, сизым —
живые таблички полей и садов,
палатки бедуинов в предгорьях,
сильный сухой ветер, завихряющийся
вокруг тела, как будто ты
сосуд на гончарном круге.

2

«Соломон поставил здесь крепость,
в ней было обнаружено святилище,
соответствующее описанию
Скинии завета» – пишет путеводитель.
Топография близка, как
квартира детства во сне,
где перемещаешься во времени,
видимом как – место.
Траектории пересекающихся прямых
света и темноты, жизни и пустоты.
Вот жертвенник, а вот —
через десять шагов на запад —
три ступеньки в
Святая святых.

3

И вот я,
остракон, занесенный
геополитическими катаклизмами
туда, откуда
он откололся.
Или это
парамнезия, ложная память,
случайный перекресток разных традиций,
несовместимых измерений?
Вопрос выбора.

Похоже,
эта история – твоя.
Твой завет, ваш союз.
Ты часть этого мира, он часть тебя.
И ты сейчас стоишь
на его фундаменте, в прямом смысле:
на 11-м слое раскопок.
Плата за вход:
отказ от свободы выбора.

4

На границе трех пустынь:
Негева, Иудейской и своей собственной.

Иудейская – над Мертвым морем:
розово-серые глиняные горы,
русла зимних рек,
и за каждым поворотом
младшие братья от других рабынь:
бедуины со своими овцами и верблюдами —
совсем дальними и бедными
родственниками.

Негев – вечный транзит,
промежуточная зона. Северная окраина Синая,
южные задворки Иудеи, западная околица Аравии,
восточный берег Средиземноморья.
Дорога из Египта в Мессопотамию,
то есть откуда-то куда-то
через никуда.
Караван-сарай со стенами
из желтого восхода и голубого заката,
и медовой водой, натекающей в ямку, выбитую
копытом козленка в пустом русле,
светящемся, как
Млечный путь.

«Очень много неба…»

* * *

Очень много неба и пряной сухой травы.
Может быть, даже слишком для небольшой страны.
Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом
и они уходят, как пар и дым.
Я не хочу быть понят никакой страной.
Хватит того, что я понимаю их.
А тут при жизни разлит засмертный покой —
как до или после грозы, когда мир затих.

Образ жизни

Образ смерти:
тело – мельком и сбоку,
как тень на взлетной полосе.

Образ Бога:
взгляд в темя
в полдень на вершине холма.

Образ жизни:
мутировать в то,
что больше тебя.

Из книги «Итинерарий» (2009)

Левант

Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.
Солнца еще не было видно, но заря цвета
зеленого яблока – вызревала за горой Кармель.
Воздух был ясен и прохладен как метафорическая
фигура в античном трактате. Вино утра —
свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалось
в прозрачную чашу бухты, с отбитым боком
древнего волнолома. Во времена расцвета
это был порт столицы Саронской долины,
увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.
А сейчас мы,
в легком ознобе после бессонной ночи,
продолжаем литературный разговор, начатый
ранним вечером накануне. Водка и мясо
сменились к полуночи на кофе и сигареты,
друзья разъехались, жены уснули в саду,
одна в гамаке, другая в шезлонге…
Разговор
о родной литературе, о соратниках и соперниках,
о том, что это одно и то же, об их достижениях,
о содержательности и состязательности,
об атлетах-демагогах из следующего поколения,
о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетек
к середине ночи, когда движение времени зависло
в черной глубине и ни оттенка синевы уже не
осталось и еще не проявилось, —
в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,
а к утру – на комические эпизоды общения
с инстанциями советской литературы
позднего застоя.
Кажется, я начинаю
любить море. Никогда не любил. Моя вода,
с детства – пруды Подмосковья. От двух-трех
заездов на Черное море осталось тяжкое чувство
духоты, толпы, погруженности в поток чужих сил
и физиологии, – как от залитой потом электрички
в июле. И море, яркое, яростное даже в покое,
другое – лишь усиливало желание вернуться
к темным ледяным омутам, где слышен
даже шорох стрекоз.
Но вот сейчас,
когда литературный разговор, то,
чем мы на самом деле жили всю жизнь,
в клубах и домашних салонах, дачными вечерами
под Солнечногорском и в Кратово, зимними ночами
на Ярославском или