кредиты почти всем европейским правительствам: Пруссии и Австрии, Испании и Португалии, Пьемонту и Франции. Одна только Россия при их посредничестве получила тогда займы на сумму 7400 миллионов золотых франков. Ротшильдов называли «династией, что возвышается над королями и императорами, держа у себя в ладонях весь континент».
Но главный завет Мейера, который затвердили сыновья, это быть верными иудейской вере и своему народу. Не в пример другим своим ассимилированным соплеменникам, они всегда подчеркивали свою принадлежность к еврейству и иудейской религии. Ротшильдов называли и «королями евреев», и «евреями королей». Их волшебные дворцы с удовольствием посещали Бисмарк, Талейран, Меттерних, Луи-Наполеон III, и все они вынуждены были терпеть, когда на званых обедах братьям подавали кошерную пищу, приготовленную их личным поваром. При этом Ротшильды жили и трудились не только ради собственного благополучия: они меценатствовали, строили школы, больницы, дома с низкой квартирной платой, служа образцом широкой благотворительности.
Мейер Амшель Ротшильд, основатель династии
Ротшильды оказались в самом средоточии общественных и политических страстей века. Масштаб деятельности банкиров, их несметное богатство, влияние на судьбы Европы и мира вызывали жадный и стойкий интерес в Москве и Петербурге.
При всей неоднозначности и противоречивости оценок деятельности этих банкиров, важно проследить трансформацию образа Ротшильда в русской литературе XIX века и выявить тенденции его трактовки. Это тем более важно, поскольку в созданном россиянами образе Ротшильда, как в зеркале, отразились различные идеологические и культурные стереотипы России. Нисколько не претендуя на полноту раскрытия темы, мы попытаемся ввести в оборот и систематизировать конкретный историко-литературный материал и тем самым прояснить трансформацию этого образа в отечественной культуре.
И разговор следует вести с 1820-х годов, поскольку уже тогда имя знаменитых «миллионщиков» было на слуху в России. Русский мыслитель П.Я. Чаадаев в письме к брату М.Я. Чаадаеву из Парижа от 1 апреля 1824 года заметил: «Штиглиц первый банкир в Петерб[урге], а Ротшильд – первый в свете, что, полагаю, сказывал тебе несколько раз К[нязь] Шаликов». Надо отметить, что если уж чувствительный «Вздыхалов» – П.И. Шаликов упорно твердил о таком «прозаическом» предмете, как капиталы Ротшильда, вопрос этот был тогда весьма злободневен. Вот и граф Ф.В. Ростопчин, проживший восемь лет за границей, аттестовал Ротшильда одним из «трех лиц, правящих ныне Европою», причем почитал «благодатью небесной» свою финансовую независимость от него.
О том, что богатство Ротшильдов было общеизвестным в самых широких кругах, свидетельствует эпизод из «Table-talk» A.C. Пушкина, где фигурировало имя банкира. В миниатюре «О Дурове» (1835) рассказывалось о том, что городничий из Елабуги, дворянин Дуров, помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Все возможные способы достать их были им придуманы и передуманы. «Иногда ночью в дороге, – рассказывал A.C. Пушкин, – он будил меня вопросом: «Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?» Дуров хладнокровно рассматривал способы кражи ста тысяч и один за другим отвергал их как неудобные. И тогда Пушкин, как саму собой разумеющуюся, высказал мысль: «Вы бы обратились к Ротшильду». Оказалось, что и Дуров давно уже обдумывал такой экстравагантный вариант. «Да видите ли, – говорит он Пушкину, – один способ выманить у Ротшильда сто тысяч было бы так странно и так забавно написать ему просьбу, чтоб ему было весело, потом рассказать анекдот, который стоил бы ста тысяч. Но столько трудностей!». Автор книги «Муза и мамона» (М, 1989) A.B. Аникин назвал эту идею Дурова блажью и «дворянским чудачеством». Но любопытно то, что Ротшильд представлялся им человеком, живым, с юмором, к которому можно было найти подход, дабы выманить желаемую сумму.
Отметим важную особенность общественного восприятия Ротшильдов российским обществом – на раннем этапе, безусловно, превалировал интерес к феномену «миллионщика», об этнической же их принадлежности говорилось вскользь, либо не упоминалось вовсе. Журнал «Московский телеграф» (1826) назвал Ротшильдов «без сомнения, первыми богачами Европы» и подробно рассказал об основателе династии, отмечая его «честность и расторопность». И далее о банкирах в двух словах: «Они иудеи». Если учесть, что в словесности и журналистике того времени пренебрежительная аттестация «жид» была общепринятой, это говорит о высокой оценке знаменитого банкира, который никак не ассоциировался с его запертыми в черте оседлости российскими соплеменниками.
В «Биографическом известии о братьях Ротшильдах», опубликованном в «Московском вестнике» (1827), сообщалось, что банкирский дом «беспримерно отличается… по дальновидным соображениям, предприимчивости, верной оценке людей и соотношений», что братья «вышли из границ обыкновенного крута действий, соделались великими, цветущими, и в некотором отношении даже сильными». Что до их национальности, то говорится об этом туманно, с экивоками (в одном только месте, рассказывая о Ротшильде, автор замечает: «он принужден был определить себя на ученое звание, что и теперь еще в обыкновении между бедными Евреями в Германии»). Причем уважение вызывает у журналиста даже то, что Ротшильд-старший заставил детей «произнести обет никогда не переменять своей религии». Религия здесь не поименована, но речь-то идет об иудаизме, который отнюдь не привечался в России.
Завидную веротерпимость к миллионеру обнаруживает и репортерская заметка в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» (1839). Здесь рассказывается сразу о двух Ротшильдах – бедном однофамильце богатея и самом банкире; но «жидом» назван только первый, другой тактично аттестуется его «единоверцем». Сюжет таков: жена бедного торговца Иосифа Ротшильда, отправившегося в Вену на заработки, посылает ему письмо о рождении сына, которое по ошибке попадает к его богатому тезке. Сей добрый миллионер тут же отправил бедной женщине loo флоринов, а затем пригласил к себе в дом и
