зажег оживший чадный фитиль. Огонь заплясал весело, но камин уже остыл. — Однако в качестве инвестиции, — продолжил он, — или займа.
— Я подумаю, — сказал я безвольно. — Но моральная сторона всего этого…
— Не надо об этом, — зашептал он испуганно, — она вот-вот вернется.
Но она уже была тут как тут, блистательная, но казавшаяся такой холодной, какой только может быть женщина.
— Чертова стужа, — дрожала она, скорчившись и обхватив себя обеими руками, как будто защищая крохотное пламя, теплившееся где-то в области пупка.
Она деловито принялась застегивать на себе состоящие из тесемок эластичные предметы туалета, с помощью которых женщина тонко подсмеивается над гравитацией. Уинтерботтому пришлось помочь ей с застежками на спине, и она взвизгнула «Ой, боже!» от прикосновений его непослушных ледяных пальцев. Чулки, изящный зеленый костюм, высокие каблуки завершили ее оперение, затем, вытянув губки, она поцеловала скользящую помаду, подкрасила бровки, сразилась с гребнем, ругаясь на чем свет стоит, — и была готова. Уинтерботтом, уже в пиджаке и галстуке, вдруг безнадежно всплеснул руками.
— Кошмар, я забыл умыться.
— Вы выглядите достаточно чистым, — сказал я, мечтая о первой за день выпивке.
— Ох, Билли, какой же ты жуткий зануда, малыш. Пойди оботрись моей фланелькой, чертов грязнуля, — сказала она, и он вышел.
— Итак, — сказал я.
— Итак, — сказала она, роясь в сумочке.
— Что все-таки происходит?
— Вы же сами видите, что он нуждается в том, чтобы кто-то за ним присмотрел, — сказала она. — Так что хватит задавать дурацкие вопросы, мистер… как вас зовут, кстати?
Я степенно достал визитку и протянул ей. Она скорчила гримаску, качая головой туда-сюда, как будто перед ней был нотный текст, а она дурашливо изображала, что не знает нотной грамоты.
— Я имею в виду настоящее ваше имя, — произнесла она. Все зовут меня Дж. У. Есть один человек, который называет меня Перси, но как Лючия из оперы не знает, почему ее зовут Мими[51], так и я не знаю, почему меня зовут Дж. У.
— А вы смышленый шельмец, а?
— Вполне, — ответил я.
Она спрятала визитку в сумочку. Уинтерботтом, освеживший «фланелькой» лицо и руки, явился как раз вовремя, потому что выходить нужно было безотлагательно. Я единственный не забыл выключить газ перед уходом. Мы дошли пешком до метро и стали ждать поезда до Пиккадилли. Что бы я ни сделал — я кругом оказывался виноват, как жертвы архиепископа Мортона[52]. Возьми я такси — и показался бы выпендрежником, насмехающимся над бедностью, которой я не собираюсь помогать, а ожидание метро стало притоптывающей, дрожащей и дующей на руки демонстрацией моей скупости. Но мы провалились в путешествие на эротическую Пиккадилли, как в сон, в котором Имогена и Уинтерботтом придирчиво сверяли остановки с картой, расположенной, согласно здравому геометрическому смыслу, на уровне пассажирских глаз в окружении всяческой рекламы. Рты приоткрыты, глаза нараспашку — ни дать ни взять двое деревенских пентюхов, на денек загулявших в столице. Время от времени они переглядывались и глупо хихикали. Я сидел напротив, нахохлившись в своем пальто, мрачный и нелюбимый: ни шиша они от меня не получат. Впрочем, выпивку и еду — так и быть. Я привел их в просторное новое питейное заведение — не паб, а чистый тебе дворец с собственным неугасающим дневным светом. Нам пришлось взойти по ступеням в зал, устеленный поглощающим шаги ковром, на котором стояли розовые и теоретически неудобные стулья. Имогена с наслаждением сняла перчатки:
— Ах, тут тепло, — произнесла она ясным голосом премьерши, и все мужчины посмотрели на нее.
Мы сели за столик, из-за стойки вышла Юнона лет сорока — блондинка вся в черном в расцвете своей изобильной красоты — и направилась к нам за заказом. Они с Имогеной обменялись молниеносными звериными взглядами. Юнона спросила:
— Ну что, джентльмены?
Запахло жареным, и я сказал:
— Нам всем хорошего сухого шерри, правда?
— Нет, — сказала Имогена. Я хочу большой «Джин-энд-ит»[53]. Большой, — повторила она.
— Большой, — кивнула женщина. — И «Тио Пепе»[54]? — предложила она.
— И «Тио Пепе».
Женщина отошла слишком степенно — дебелая, статная, величавая, и наверняка слышала слова Имогены:
— Большой — самое то, здесь все большое, правда? — О, этот смех золотоволосой поэтовой дочки.
— Пожалуйста, — попросил Уинтерботтом, — Имогена, не начинай, никто же тебе ничего плохого не делает.
— Манеры, — выпалила Имогена, — у всех теперь ужасные манеры. Мне не понравилось, как эта оторва посмотрела на меня, и не понравилось,
