Это была последняя фраза гранда, доступная слуху писарей и иных людей, сочтенных посторонними. Их выдворили из зала, напоследок поручив неустанно следить друг за другом и так исключить подслушивание… Хотя всякому известно: нельзя услышать того, что желает сокрыть нэрриха большого опыта.
Ноттэ помолчал, изучая лица оставшихся за столом, ободряюще улыбнулся хмурому Кортэ, ни звука за вечер не проронившему.
– На правах провидения заявляю: предстоит исполнить как можно скорее и полнее два дела. Мирза Абу – любимый ученик Оллэ в этом поколении людей, а тем, кого мы любим и ценим, мы отдаем толику души, это одинаково для людей и нэрриха. Не менее важно и другое: Абу с раннего детства стал последователем южного учения о священном танце, дарующем благословение и здоровье. Вы, гранд, можете полагать сей танец ересью, но уверяю вас, в исполнении людей верующих он – действует, поскольку является наиболее верно отлаженной формой молитвенной отрешенности. Если вы допустите такое, я просил бы разрешения для Абу и его людей исполнить танец на восходе, на площади перед замком. Это сильно облегчило бы иные мои задачи.
– Еретическое действо сопровождается воззваниями вслух, выкриками?
– Можно ограничиться ритмом, музыкой без единого слова.
– Но и этого Башня не простит мне, – гранд мрачно покосился на мирзу. – Будет прочтена проповедь, мы совершим молебен. А затем просто не заметим некоторых действий, сочтя происходящее следствием болезни, ввергающей людей в предсмертные судороги.
– Мудро, – прошелестел Абу, кланяясь гранду. – И я признателен за право оказать помощь. Можете не сомневаться: после мы останемся на площади, будем ухаживать за больными, мои люди имеют познания во врачевании.
Гранд едва заметно кивнул, признавая предложение приемлемым. Ноттэ допил вино и поглядел на сына тумана.
– Прочее я не хотел бы даже обсуждать. Это дело для нэрриха и плясуний, его итог, если всё пойдет гладко, снимет… проклятие, наложенное на долину безумцем Эо. В наилучшем случае больные, которые доживут до завтрашнего вечера, спасутся. Чума сгинет и еще много лет будет обходить долину, даже приключись страшнейший мор за перевалами.
– Твой нынешний уровень не позволяет совершить подобное, если я верно понял пояснения, – предположил Абу.
– Именно так. Но я обозначил в точности то, что намерен исполнить. Иных путей не вижу. От вас требуется немногое: не мешайте. Могу добавить еще… лично от себя, – тихо, нехотя, вымолвил Ноттэ. – Не стоит думать: чуму принес нэрриха и, значит, подобные ему виновники наших бед. Эо не владел землями и даже не потратил своего золота, ни единого эскудо! Всего лишь пообещал каждому из вас то, чего вы тайно желали. И вашим золотом, вашими людьми, вашими связями наворотил такое… неисправимое.
– Весьма похоже на бесовство, происки нечистого, – без радости указал гранд.
– Именно. Потому я желаю дать объяснения, но никак не оправдания. Всякий бес ничтожен, пока праведник крепок в убеждениях и чист душой, даже маджестик не оспорит такого утверждения. Кто мешал соблазненным Эо людям отказаться, всем вместе или хотя бы одному из получивших предложение, бесовское и отвратительное по сути и средствам?
Мирза рассмеялся, быстро закивал, подтверждая упрек. Уточнил: золото для оплаты затеи Эо с наймом войска текло из казны эмира, не украденное, но выданное охотно и осознанно. Нэрриха не туманил сознания и не искушал, его слов ждали, его замыслу оказали самый теплый прием. Герцог вздохнул – и подтвердил своё желание захватить эмират и перегнать в Сантэрию лучшие табуны южных коней.
– Ты собрал здесь людей, способных понять и принять непосильное, хотя бы потому, что в шаге от каждого из нас стоит смерть. Но вне этой комнаты будет сказано иное, – сухо отметил гранд. – Башня вслух не признает ошибок, бесовство станет клеймом для нэрриха, Эо пребудет в памяти породителем чумы, тень его деяний падет на всех детей ветра. И королю, и патору Эндэры, нужен юг: там слишком много выгод… и мучеников, их страдания предаются огласке и поощряются, укрепляют веру. Здесь я готов сказать: вся политика – бесовство. Иного нам, наделенным властью людям, не дано.
Кортэ скрипнул зубами, по его лицу было отчетливо заметно едва сдерживаемое озлобление. Ноттэ подумал: наверняка сын тумана снова задумался о пользе золота, отделяющего нэрриха крепостным валом равнодушия от людских бед и людской неблагодарности, а заодно – от мстительности и клеветы. Так начинал Эо. Копил обиды и все более ужасался дикости рода людского… Дикости, растущей год от года и век от века вопреки усилиям Оллэ и иных старших, пытавшихся сберечь знания и вразумить правителей. Но война сделалась не случаем, а повседневностью. Люди перестали бояться смерти: их жизнь тяжка и ужасна, уход из бытия – избавление, Башня именно так и говорит. Голод знаком почти всякому, болезни выкашивают города, грязь прирастает, книги горят на кострах…
Таково новое время, когда разрозненные племена и народности жутко и методично, не думая о цене, о крови и боли – сшивают тут и там лоскутное одеяло стран. Создаются нации. Стягиваются жилами веры, выдранными из полумертвых, отчаянно страдающих душ. Разум захлебывается в болоте дикости, слепая вера подменяет рассуждения. Заблуждения и страхи множатся, как вши в нестриженной бороде нелепых «святых», гордящихся бренностью неухоженного тела. Никто из этих вшивых святых не придет в город и не сделает ровно ничего для спасения людей от чумы. И бездействие им не поставят в вину, какое там! Наоборот: уже к осени объявят, что именно молитвы праведников искоренили ересь и укротили буйство недуга.
А он – нэрриха Ноттэ – исчадье бесовства, мерзкое порождение прошлого. Что бы он ни сделал для долины и её людей, это останется тайной, ведомой лишь сидящим сейчас в этой комнате. Прочие же поверят, что, уничтожив его и ему подобных – очистят мир… Так велика ли вина Эо, возжелавшего сперва стать убийцей большей части рода людского, населяющего известные земли – а затем спасителем горстки выживших? После буйства чумы Это стал бы, нет
