весомую основу для своих обид, но разве есть право у беззаботных, состоятельных, вечно юных – судить и карать тех, кто уже наказан злым роком, кто прикован к своему жестокому веку?
– Черт! – выдохнул Кортэ.
Сын заката в первый миг решил, что младший выбрал имя для коня, подражая чужой повадке – и сразу осознал ошибочность домыслов. Вороной срезался на полном скаку, угодив в кротовью нору. Завизжал, перекатился через голову, дернулся и затих… Кортэ умудрился не отпустить повод запасных и уже взвился в прыжке, занимая седло ближнего. Кнут убедил коня прибавить прыти.
– Надо было взять еще пару в запас, – отметил Ноттэ.
– Нот, куда гонишь? – едва слышно выдохнул Кортэ, чуть придерживая коня. – Я уже голову сломал, думаючи.
– Хорошо, что не шею, – усмехнулся Ноттэ, искоса глянул на спутника и понял: не отделаться присказками. – Малыш, ты что, прежде не общался ни с кем из нас, старших, достаточно подробно? Не знаешь того, что насущно для нэрриха – об озере, острове и самой долине?
– С вами пообщаешься, – хмыкнул Кортэ. – Борхэ так глянул на меня, что я почувствовал себя готовой отбивной на блюде. Эо при встречах брезгливо издевался. Оллэ явился из ночи и в ней же сгинул, не сочтя меня годным к обучению. Остальных я знаю совсем мало, так – видел раз-другой.
– Сердце отца ветров, – шепнул Ноттэ. – Так звалась долина в прежние времена. Именно сюда приходили плясуньи, ведь прежде они обращали лицо к ветру не для развлечения толпы, а в осознанном разговоре со старшими. Время разрушило память живущих, но не силу долины. Эо был на острове, именно там он и сотворил худшие мерзости, способствующие распространению чумы. Мне требуется попасть на то же место, чтобы устранить ложные влияния и дотянуться до родного ветра. Мне теперь надо не просто перемолвиться с ним, но умолять о помощи и даже о великом одолжении.
– Каком именно? – нахмурился Кортэ.
Сын заката некоторое время молчал, понукая коня и сокращая расстояние до остальных всадников, оттягивая продолжение разговора и все ещё не веря, что Кортэ может так мало знать о природе нэрриха, прожив в мире почти два века. Но и притворяться младший едва ли стал бы, тем более столь достоверно.
– Нот, да в чем дело?
– Когда я нашел тебя ночью во дворце, разбудил и сказал, что смерть для нэрриха не так страшна, как для людей, что ты подумал?
– А что я мог подумать? – Кортэ перестал шептать и принялся возмущаться в полный голос, не забывая понукать коня при каждом выкрике. – Что ты не стерпел унижения, что умненькая гадина Изабелла нашептала в ухо, ты взбесился и явился убивать, но пожелал прежде поиздеваться. Хотя… Сейчас знаю, я не использовал логику. Я был зол и напуган. И я снова, бес тебе в печень, зол и напуган! Объясни, во что ты втравливаешь нас? Мне не нравятся беседы о смерти.
– Ясно, – кивнул Ноттэ. Он заметил общее внимание к разговору, снова использовал кнут и ускорил скачку. – Кортэ, тебе нужен учитель. Обязательно, и как можно скорее. Мы дичаем не менее людей, если за два века не находим времени и возможности изложить младшим жизненно необходимое. Но ты общался с Вионом, он что, тоже…
– Тоже – что? Ты и его собирался убить?
Кони хрипели, но шли голова к голове, ровно и стремительно. Плясунья теперь уверенно держалась в седле, безропотно принимая помощь Энрике. Старая цыганка угнездилась на коне полубоком, она то и дело поглядывала на дочь и нашептывала неразборчивое, наверняка убого-деревенское – наговоры здоровья. Служитель понимал это, морщился и молчал, торопил коня…
– Убивать нэрриха, не достигших пятого круга – это глупость и для людей, и для нас, продолжил свою мысль Ноттэ. – То есть для них безусловно, а для нас с оговоркой: если не учитывать умения изымать раха, но эту способность из нынешних освоили лишь Борхэ и Эо, как я надеюсь. Обещай, что найдешь наставника, едва мы закончим дела в долине.
– Ты сам не готов учить?
– Не жадничай, я научил тебя задавать вопросы, – усмехнулся Ноттэ.
Снова щелкнул кнут, торопя коней и заодно – обрывая разговор.
Безветрие давило и угнетало, уподобляло нэрриха – слепцу. Не дышала свежесть, не тянулся туман от низин, не вился по земле – все замерло, нет отклика и нет ответа… Но есть беспокойство – беспричинное, упорное.
Ноттэ резко остановил коня и обернулся к родному ветру, прикрывая глаза и подставляя лицо. Нот – по вере древних людей это ветер бурь и внезапных ливней – редко навещал долину, укрытую в природной крепости горных стен. Пришлось просить в полную силу, досадуя на неопытность и потерю времени, а заодно ругая себя за излишнюю подозрительность. Старший снисходительно вздохнул, прошелестел в виноградных лозах, гладя листья и сдувая невесомую пыль, беспокоя редкий, неразличимый глазом, туман над дальним ручьем.
Седьмой круг – иное, пока что малознакомое состояние души, а еще это – обостренная чуткость к недоступному для людей. Отупляющая слепота распалась, ветер скользнул по крышам Тольэса, потерся игривой кошкой о камни стен и башен, поднял в полет несколько высохших до срока листьев. Один – самый легкий и юркий – мотыльком взвился, затрепетал в восходящем потоке… и жалобно хрустнул, рассыпаясь в труху под кованными копытами. Ветер впитал колебания воздуха, настороженно отпрянул от потока пыли, укутавшей массу конских и человечьих тел – там, на дороге, вне крепостных стен.
