Председатель пробуждается от своего полусна и чуть ли не с интересом смотрит на жену рабочего, маленькую, с полноватой фигурой, румяными щечками, пышной грудью.
Темные глаза Квангеля вспыхнули, но он тотчас же снова опустил веки. Не смотрит ни на кого.
А прокурор в полном замешательстве бормочет:
– С восемьюдесятью семью? Почему именно с восемьюдесятью семью?
– Не знаю, – невозмутимо произносит Анна Квангель. – Столько их было, не больше.
– Вот как? – недовольно роняет прокурор. – Ну-ну!
Он очень недоволен, поскольку неожиданно вызвал интерес к обвиняемой, что никоим образом не входило в его планы. Вдобавок он, как и большинство присутствующих, уверен, что она лжет, что любовников у нее было разве что два-три, а может, вообще ни одного. Можно бы наказать ее за издевательство над судом. Но как докажешь такое намерение!
В конце концов он решается. И мрачно говорит:
– Я совершенно уверен, что вы неимоверно преувеличиваете, обвиняемая. Женщина, которая имела восемьдесят семь любовников, вряд ли точно вспомнит, сколько их было. Она ответит: много. Ваш же ответ лишь доказывает ваше моральное разложение. Вы еще и хвастаетесь своим бесстыдством! Гордитесь, что были шлюхой. А из шлюхи стали тем, чем обыкновенно становятся все шлюхи, то бишь сводней. В том числе для собственного сына.
Вот теперь он все же укусил Анну Квангель, этот шавка-прокурор.
– Нет! – кричит Анна Квангель, умоляюще вскинув руки. – Как вы можете! Я такого не делала!
– Не делали? – тявкает шавка. – А как вы назовете то, что неоднократно оставляли ночевать так называемую невесту сына? Вы что же, на это время сына выселяли? А? Где ночевала эта Трудель? Вы ведь знаете, она умерла, знаете, да? Иначе бы эта бабенка, эта соучастница преступлений вашего мужа, тоже сидела здесь, на скамье подсудимых!
Но упоминание о Трудель вновь придало Анне Квангель мужества. И она говорит, обращаясь не к прокурору, а к судебной коллегии:
– Да, слава богу, что Трудель умерла, что не приходится ей напоследок пережить этакий позор…
– Извольте умерить тон! Предупреждаю вас, обвиняемая!
– Она была хорошая, порядочная девушка…
– И на пятом месяце устроила себе выкидыш, потому что не хотела рожать солдат!
– Она выкидыш не устраивала, очень горевала оттого, что ребенок погиб!
– Она сама это признала!
– Я не верю.
– Нам безразлично, верите вы или нет! – вопит прокурор. – Но очень вам советую умерить тон, обвиняемая, иначе вас ждут большие неприятности! Показания Хергезель запротоколированы комиссаром Лаубом. А комиссар уголовной полиции не лжет!
Шавка обводит весь зал грозным взглядом.
– Еще раз прошу вас, обвиняемая, сказать мне: ваш сын состоял в интимных отношениях с этой девицей или нет?
– Мать за этим не следит.
– Но на мать возложена обязанность надзора! Если вы в собственной квартире допускаете безнравственные сношения, то виновны в сводничестве, так записано в уголовном кодексе.
– Мне об этом ничего не известно. Я знаю только, что шла война и что мой мальчик мог погибнуть. В наших кругах на такие вещи смотрят сквозь пальцы, если парень с девушкой помолвлены или почти что обручены, а вдобавок идет война.
– Та-ак, стало быть, признаете, обвиняемая! Вы знали о безнравственных отношениях и терпели их! Вы это называете «смотреть сквозь пальцы». А вот Уголовный кодекс называет это сводничеством, и мать, которая терпит такое, растленна и порочна!
– Вон как? Тогда я хотела бы знать, – говорит Анна Квангель совершенно бесстрашно, твердым голосом, – тогда я хотела бы знать, как в Уголовном кодексе называется то, чем занимаются в Соблазни-Нас-Дяденька, то бишь в СНД[38]?
Веселый смех…
– И что творят штурмовики со своими девицами…
Смех обрывается.
– И эсэсовцы… люди рассказывают, эсэсовцы сперва насилуют еврейских девушек, а потом расстреливают…
Минута гробовой тишины…
А затем буря. Крики. Иные из публики перелезают через барьер, пытаются добраться до обвиняемой.
Отто Квангель вскочил, готовый поспешить на помощь жене…
Полицейский и отсутствие подтяжек не дают ему этого сделать.
Председатель стоя приказывает всем замолчать, но тщетно.
