начале лета, Бернар Гратас признался Мари-Анжеле, что по причине обидных, но весьма внушительных проигрышей в покер он не в состоянии выплатить причитающиеся ей деньги, и даже очередная партия пощечин от Винсента Леандри не изменила ситуацию. Мари-Анжела восприняла заявление Гратаса с долей фатализма. Отчаявшись исправить положение, она, чтобы только не начинать снова работать в баре самой, даже подумывала оставить Гратаса на посту до сентября, чтобы тот смог выплатить ей хотя бы часть долга. Либеро и Матье предложили Мари-Анжеле свои услуги. Она охотно призналась, что навредить больше, чем их предшественники, они уже не смогут. Но где взять деньги? Она им доверяла, знала их с детства и была уверена, что у них и в мыслях не было ее надуть, но дело было в том, что ей нужно было на что-то жить и что деньги она рассчитывала получить не иначе как вперед. Либеро наскреб две тысячи евро, уговорив своих братьев и сестер одолжить ему некоторую сумму. Матье озвучил родителям свои планы в один из июльских вечеров, за семейным ужином. Клоди и Жак застыли на месте. Дед же сосредоточенно доедал свой суп.
— Неужели ты думаешь, что мы дадим тебе денег на то, чтобы ты бросил учебу и стал заправлять баром? Неужели ты это серьезно?
Матье попытался было выдвинуть в свою защиту неопровержимые, на его взгляд, аргументы, но мать резко его оборвала:
— Замолчи.
Она побагровела от гнева:
— Вон сейчас же из-за стола. Видеть тебя не хочу.
Матье почувствовал себя оскорбленным, но подчинился матери безоговорочно. Затем позвонил сестре, рассчитывая на поддержку, но та только рассмеялась:
— Чушь какая-то! Ты и вправду думал, что мама просто запрыгает от счастья?
Матье попытался парировать, но Орели его не слушала.
— Когда же ты наконец повзрослеешь? Уже надоело, честное слово.
Он пошел к Либеро объявить ему плохую весть, и они с тоски напились. Когда на следующий день, где-то к полудню, Матье проснулся с чудовищной — от расстройства и алкоголя — головной болью, то увидел рядом с кроватью деда. Матье с трудом приподнялся. Марсель смотрел на него с несвойственной ему заботой.
— Ты хочешь переехать сюда и заняться баром?
Матье невнятно кивнул.
— Тогда вот как мы поступим. Я заплачу за этот год и сразу за следующий. А потом больше ни на что не рассчитывай. Не дам ни сантима. У тебя будет два года, чтобы доказать, на что ты способен.
Матье бросился к нему на шею. Последующая неделя была кошмарной. Клоди устроила безумную сцену Марселю. Она обвинила его в злом умысле и саботаже — преднамеренном и с отягчающими обстоятельствами: он помогает внуку только потому, что на самом деле ненавидит его и хочет, чтобы тот сломал себе жизнь, просто ради наслаждения доказать, что не ошибся на его счет, а этот идиот радуется, ничего не понимая, с готовностью кидаясь в пропасть — ну так и есть — полный дурак; Марсель искренне попытался запротестовать, но ничто не помогало — Клоди кричала, что рано или поздно он заплатит за свою подлость, так же, как и Мари-Анжела, к которой она нагрянула без предупреждения и закатила у нее скандал, поинтересовавшись, не потому ли, что ее дочь стала шлюхой, она теперь хочет отыграться, развращая чужих детей; но ничто не подействовало — Клоди в результате утихомирилась, и в середине июля Матье и Либеро начали заправлять баром, великодушно позволив Бернару Гратасу поработать в качестве мойщика посуды. Либеро стоял за стойкой. Он разглядывал разноцветные бутылки, мойку, кассу и ощущал, что находится на своем месте. Эта монета еще была в ходу. Все без сомнений понимали ее вес. Это составляло ее ценность, и никакая иная иллюзия не могла сравниться вот с этой — ни на земле, ни на небесах. Либеро больше не хотел быть стоиком. И если Матье воплощал теперь в жизнь свою неизбывную мечту, с дикой радостью предавая огню и разоряя земли своего прошлого, стирая настойчивые сообщения от Жюдит со словами сожаления и поддержки — «Будь счастлив», «Когда я тебя снова увижу?», «Не забывай» — словно теперь можно было смело изгнать ее из своих грез, — то Либеро уже давно перестал о чем-либо мечтать. Он признал свое поражение и теперь принимал — принимал мучительно, всецело, обреченно — мирскую глупость.
Но горы застилают собой морскую гладь и нависают всей своей недвижной массой над Марселем с его нескончаемыми снами. С площадки школьного двора в Сартен он видит лишь кусочек залива, утопающего в долинах, и море похоже на большое озеро — тихое, мелкое. Марсель может на море и не смотреть, чтобы оно ему потом приснилось — сны его подпитываются не созерцанием и не метафорой, а борьбой, непрекращающейся борьбой против инерции сходных между собой вещей, словно, несмотря на все разнообразие форм, созданы они из одной тяжелой субстанции, вязкой и податливой; даже речная вода — и то — мутна, и на безлюдных берегах хлюпающие волны источают тошнотворный болотный запах; нужно бороться, чтобы самому не осесть
