и не дать себя медленно, как в зыбучих песках, поглотить; и Марсель все ведет нескончаемую борьбу с разъяренными силами своего собственного тела — с демоном, который остервенело приковывает его к постели, с гнойничками во рту, с изъеденным кислотными соками языком, словно в грудной клетке и в животе у него по-живому пробуравили колодец с телесными выделениями; он борется с безнадежной необходимостью быть без конца прикованным к постели, к простыням, влажным от пота и крови; борется с потерянным временем, с молчанием смирившегося отца, борется до тех пор, пока не отвоюет себе не только новые силы, но и право снова оказаться в школьном дворе Сартен с загораживающей море баррикадой гор. Он первый и он — единственный из братьев и сестер, кто после справки о начальном образовании продолжает учиться дальше; и ни его телесные демоны, ни инертность вещей не остановят его от поступления в старшие классы и от последующей учебы; он не хочет быть учителем начальной школы, он не хочет давать ненужные уроки нищим и грязным детям, чьи перепуганные глаза будут вечно напоминать ему о его собственном детском смятении; он не хочет уезжать из своей деревни, чтобы его потом похоронили в другой, столь же обреченно похожей, вздувшейся, как опухоль, на островной почве, где все есть постоянство, ибо здесь ничто не меняется и не изменится никогда. Из Индокитая Жан-Батист присылает деньги, в деревне он купил родителям дом, довольно просторный чтобы вся семья могла собираться летом вместе и располагаться вольготно, а не спать вповалку, прижавшись друг к другу, как скот в хлеву; у Марселя своя комната, но белые чешуйки на сухих губах отца так и не сошли, и лоб матери пересекает все та же глубокая скорбная морщина; они выглядят ни моложе, ни старше, чем тогда, пятнадцать лет тому назад, после случившегося конца света; и когда Марсель разглядывает себя в зеркале, ему чудится, что он таким и появился на свет — хрупким и хилым, и что детство оставило на нем свою жестокую печать, которую ничто уже не сможет стереть. На фотографиях, которые присылает Жан-Батист, брат все время выглядит по-разному — он живет в той части света, где время еще оставляет свои осязаемые следы — он то заметно полнеет, то вдруг так же резко худеет, словно его тело будоражат своевольные мощные жизненные соки; он фотографируется в стойке «смирно» в идеально ровном ряду из военных мундиров и лошадей или в более небрежном виде, с заломленным на затылок кепи на фоне невиданных растений, в обществе военных и девушек в шелковых платьях; лицо брата менялось то от полноты и степени самодовольства, то от усталости, загула и лихорадки, но на нем всегда читалось одно и то же насмешливое и довольное выражение — он походил на сутенера, и Марсель больше им не восхищался, он завидовал, что брат жировал, столь незаслуженно обогащаясь. Все, что он замечал в Жан-Батисте, стало для него невыносимым: его явное пристрастие к путанам, его напыщенный вид, худоба или полнота, слишком раскованная манера держаться, даже его щедрость, ибо все эти деньги он, конечно же, не мог накопить с одного только жалованья старшего сержанта — он, несомненно, сколотил состояние омерзительной торговлей пиастрами, опиумом или человеческой плотью. Когда Жан-Батист приехал в деревню на свадьбу к Жанне-Мари, телосложения он оказался точно такого же, как в день отъезда, и сохранил прежнюю свою моложавость, все-таки изменившись там, в тех неведомых краях, где прозрачная морская пена блестела на солнце алмазной нитью; с ним приехали жена и дети, кепи и рукава украшали золотистые нашивки колониальных войск, но отравляющее влияние родной земли без конца напоминало ему, кем он всегда был и остался — деревенщиной, необразованным и нескладным мужиком, которого судьба забросила в мир, которого он не заслуживал; и ни заказанные им для свадьбы сестры ящики с шампанским, ни его гротескный план открыть, уйдя в отставку, гостиницу в Сайгоне, дела не меняли. Все они были убогой деревенщиной, выходцами из мира, которого уже давно не существовало, но который все еще прилипал к их подметкам, как глина, вязкая и податливая, из которой они тоже все были слеплены и которую они повсюду тащили за собой, будь то Марсель или Сайгон, и Марсель знает, что только ему одному удастся по-настоящему из этой грязи выкарабкаться. Булки в затвердевшем сахаре оказались заветренными, пресная теплота шампанского оставляла во рту послевкусие золы, мужчины сильно потели под палящим солнцем, но Жанна-Мари светилась от робкого своего счастья, и белый сатиновый платок с кружевами, обрамлявший овал ее лица, придавал ей изящество древних изображений Девы Марии. Она танцевала, крепко цепляясь за плечи мужа, который грустно улыбался, словно предчувствуя, что с подстерегавшей их всех новой войны он уже не вернется. Ибо за баррикадами гор, за морем мир уже начинал бурлить, и там, вдали от них, как всегда — без их участия снова решаются их жизни и будущее. Но шум того мира рассеивается на морском просторе, и отголоски, доносящиеся до Марселя, слишком далеки и сбивчивы, чтобы воспринимать их всерьез, и он пренебрежительно пожимает плечами, когда во дворе сартенской школы его друг Себастиен Колонна восторженно пытается поделиться с ним идеями Шарля Морраса[7] и вещает ему о заре новых времен, о возрождении отечества, разрушенного евреями и большевиками, на что Марсель откликается: «Ну что ты несешь? Ты хотя бы одного еврея или большевика в жизни видел?» — пожимая плечами с пренебрежением, потому что не верит, что можно так воодушевляться туманной нереальностью похожих абстракций. Сердце Марселя начинает биться сильнее от конкретной и дивной мысли о его будущей военной службе — уровень знаний позволит ему стать офицером; он представляет себе золотую нашивку прапорщика, и когда во время свадьбы Жан- Батист с набитым булкой ртом шутливо, с комической торжественностью салютует брату, а потом, смеясь, треплет его по волосам, как десятилетнего мальчишку, Марсель испытывает несказанную радость, которую нисколько не охладило объявление о начале войны. Жанна-Мари вернулась в родительский дом, где жили теперь жена Жан-Батиста с детьми. Каждый день они ждут писем с линии Мажино[8], в них — рассказы о скуке, разочарованиях и победе; молодой муж Жанны-Мари пишет, что тоскует, что ночи становятся холоднее и что он вспоминает тепло ее тела; ему не терпится, чтобы немцы поскорее атаковали, чтобы одержать над ними молниеносную победу и побыстрее вернуться домой; еще он пишет, что больше с ней никогда не расстанется, он клянется, что когда все это станет лишь далеким и славным воспоминанием, он с ней больше никогда не расстанется. Со временем он начал описывать ей то, что никогда не посмел бы даже нашептать на ушко: как изгибается под его ласками ее тело, как бледны ее бедра и грудь, от вида которой едва ли не терял сознание, и снова писал о скорой победе, словно воспевание тела жены должно было слиться воедино со славой страны, которую он защищал; с каждым днем он становился экзальтированнее, точнее в описаниях и воинственнее, и Жанна-Мари упивалась его письмами,
Вы читаете Проповедь о падении Рима
