учебники по истории — ни молний Баала, ни африканских легионов Сципиона, ни нумидийских всадников, осаждающих стены Цирты, отвоевывающих для Масиниссы[15] украденный поцелуй его Софонисбы[16] — и стены, и воины обратились в прах и сгинули в небытие, ибо и гранит, и плоть — одинаково ненадежны; а в Боне, на месте собора, чьи стены слышали проповедь Августина и приняли его последний вздох под улюлюканье вандалов, раскинулась теперь желтотравная, продуваемая ветром пустошь. Марсель остановился на постой в Касабланке с твердым намерением искупить свое праздношатание настоящей солдатской службой, но американцы тянули с поставкой деталей для ПВО, и ожидание вскоре стало столь невыносимым, что он едва снова не забрел в бордель. Он не мог взять в толк, почему в момент, когда решались судьбы мира, его снова приговорили к скуке, и даже созерцание безграничных просторов Атлантики не приносило ему утешения. Под конец месяца Марсель узнал, что на интендантскую службу требовался офицер, и он сразу вызвался. Раз уж фронт отказывал ему в сатисфакции, то, может, хотя бы здесь он сможет стать тем, кем мечтал? Он почувствовал себя наконец счастливым, и его воодушевление продержалось до момента, пока его не вызвал командир полка и с невероятной яростью не обвинил его в низости — командир брызгал слюной и стучал кулаком по столу: «Вы — просто дерьмо, Антонетти, да еще и трус», — и Марсель, растерявшись, что-то мямлил в ответ: «Но, господин полковник, господин полковник…», но господин полковник продолжал орать: «Офицер интендантской службы? Интендантства?», повторяя слово «интендантство», словно речь шла о невыразимой похабщине, осквернявшей его уста: «Вы боитесь идти в бой? Да? Вы предпочитаете отсиживаться, подсчитывая на складе обувку и мешки с картошкой? Дерьмо! Дрянь!», а Марсель божился, что только и жил надеждой пойти в бой, но в то же время всегда мечтал стать офицером, что вот решил воспользоваться случаем; но полковник не унимался: «Нужно было поговорить со мной, если вы хотите получить офицерский чин; чин офицера артиллерии, уважаемый! Порядочного офицера! Я определил бы вас во взвод, но — интендантство?! Ни один из моих бойцов не окажется на интендантской службе, вы слышите? Ни один! А теперь убирайтесь отсюда, пока я вас в тюрьму не отправил!» Марсель вышел, весь пылая, — все его надежды были снова беспощадно разбиты — и ему ничего не оставалось делать, как продолжать ждать детали ПВО, которые все не приходили, пока его не перевели в секретариат к одному лейтенанту из интендантства, в чем никто, включая полковника, не нашел ничего парадоксального или возмутительного. Вместе с этим лейтенантом Марсель снова оказался во Франции в конце 1944 года, и их часть начала медленно продвигаться на север, постоянно находясь в сотнях километров от линии фронта. Марсель вел учетные книги и варил дурной кофе. Он так и не услышал грохота орудий. Один-единственный раз, в Кольмаре, в нескольких сотнях метров от его машины, вздымая клубы пыли и разбрасывая груды щебня, взорвался отклонившийся от цели снаряд. Марсель заглушил мотор. Он смотрел на руины города, в котором и разрушать-то уже было нечего. Несколько минут в ушах у него приятно гудело. Он обернулся к лейтенанту, спросил, все ли с ним в порядке, и, слегка нахмурясь, ладонью стряхнул с рукава пыль; и это был единственный его военный подвиг, единственная демонстрация того, что война не совсем от него отвернулась. А теперь война закончилась, и он в деревне, в кругу семьи. Он обнимает отца, который крепко прижимает его вместе с Жан-Батистом к груди, затем раскрывает объятья и прижимает сыновей снова, словно не веря, что оба живы. Жан-Батист светится счастьем; он сильно растолстел. Три последних года он провел на ферме в Баварии, которую держали четверо монашек; рассказывая о них, он подмигивает, прежде убедившись, что жена этого не замечает, и Марсель побаивается, что тот только и ждет, чтобы, оставшись с ним наедине, поделиться непристойными признаниями. Он не хочет слушать. Ему двадцать шесть лет. Он больше не увидит школьный двор в Сартен, он вырос, и когда Марсель разглядывает свои руки, ему кажется, что они скоро рассыплются, как песок. В Париже, приехав встречать Жан-Батиста, Жанна-Мари познакомилась в «Лютеции»[17] с человеком намного младше ее, вернувшимся из депортации участником Сопротивления, и объявила семье, что собирается за него замуж. Годы скорби уже непоправимо ее истощили, и Жанна-Мари это знает, но все равно делает вид, что еще верит в будущее. Марселя раздражают ее напрасные нелепые попытки оживиться, он мучается, наблюдая за этим спектаклем забвения, и не может заставить себя радоваться; и пока сестра занимается приготовлениями к свадьбе, он платит ей упрямым и презрительным молчанием. Но в церкви, когда она подходит к алтарю, где ее уже ждет Андре Дегорс, стройный юноша в униформе курсанта военной школы Сен-Сира, она на секунду замедляет шаг, оборачивается к Марселю и по-детски ему улыбается, и он невольно отвечает ей улыбкой. Жанна-Мари не ломает комедию, она не оскверняет себя ни полным отречением, ни подражательством, ибо пульсирующий в ней неиссякаемый источник любви ограждает ее от всего этого и будет хранить ее всегда. Марселю стыдно за свои размышления и цинизм, и на рассвете он снова чувствует стыд, стыд за свое сердце, сердце вялое, сумрачное; ему стыдно перед Андре Дегорсом за то, что он был таким дрянным солдатом, стыдно за свою достойную презрения удачу, стыдно за то, что он даже не в состоянии порадоваться, что ему повезло; он смотрит на Андре с уважительной завистью, и ему стыдно принимать его в этой убогой деревне; он стыдится всех приглашенных на свадьбу гостей: семьи Себастьена Колонны, еще носившей траур по погибшему сыну, и за семью Сузини с их помешанной и в который раз беременной от какого-то проходимца дочерью, стыдно за Анжа-Мари Ордиони, раскрасневшегося от гордости и прижимающего к увешанной медалями груди пухлого младенца, которого жена родила ему в грязной овчарне; ему стыдно за родителей, за пошлое, бьющее через край жизнелюбие Жан-Батиста и стыдно за самого себя, ведь у него в груди бьется вялое сумрачное сердце. Он смотрит на танцующую в объятьях Андре сестру. Дети шастают среди шатких столов. Новорожденный сын Анжа-Мари Ордиони посасывает палец, который отец окунул в бокал с розовым вином. Марсель слышит смех и фальшь аккордеона, слышит горланящего Жан-Батиста. Он садится на солнце рядом с матерью; она берет его за руку и грустно качает головой. Кажется, что из всех только она без радости наблюдает за тем, как жизнь снова вступает в свои права. Как же может жизнь продолжаться, если она еще даже и не началась?
