свой восторг от того, как легко запоминались эти дивные стихи, наполненные большим количеством совершенно непонятных слов: драгунами, редутами, уланами, киверами. Но стихи таковы, они такого волшебного свойства, что укладывались в мою голову быстро, легко и прямо в то место, в котором должно храниться самое важное и любимое.
Когда я в первый раз пришёл после младшей школы в кабинет литературы, увешанный портретами писателей, среди всех бородачей самым приятным и интересным был, конечно же, портрет красивого молодого человека с большими глазами, чистым лицом, а главное – в военной форме. Лицо Пушкина я знал и раньше. К тому же висел он от всех отдельно, возле доски. Остальные висели либо сбоку, либо у нас за спинами. От всех этих бородатых лиц исходили назидательное уныние и тоска. Только в Лермонтове было что-то радостное, притягательное и романтическое…
Меня всё время поражало, что лермонтоведов гораздо больше, чем остальных литературоведов. Я убеждён, что даже в дальневосточных университетах на каждом филологическом факультете есть хотя бы один лермонтовед.
Причём лермонтоведы отличаются особой преданностью, почти сумасшедшей любовью к объекту изучения. У нас в университете такая дама была. Меня всегда удивляло и до сих пор удивляет то, как ещё что-то можно находить в подробностях столь короткой жизни Михаила Юрьевича. Я ещё понимаю лермонтоведов уровня и эпохи Ираклия Андроникова, они только начинали вспахивать таинственную целину жизни Лермонтова… Но очень скоро все они упёрлись в то, что у нашего любимого поэта было не так уж много друзей, не так уж много возлюбленных, не так уж много приключений и путешествий… Да и прожил он совсем, совсем немного…
То ли дело Пушкин! Там всего было много, и прожил намного дольше (если сравнивать именно их жизни). Почему же именно Лермонтов вызывал и вызывает такие чувства и такую преданность тех, кто прикасался к изучению его жизни и литературы? Почему именно Лермонтов избирал из людей, начавших изучать литературу, самых отчаянных и беззаветных?
Я помню, как моментально наворачивались слёзы на глазах дамы, которая заведовала кафедрой русской литературы в бытность мою студентом. Она была подлинным лермонтоведом, знавшим не только всех друзей, приятелей и знакомых Лермонтова поимённо, но, боюсь, также и друзей друзей, приятелей приятелей, знакомых знакомых – поимённо.
Что в Лермонтове так волновало и волнует тех, кто стал лермонтоведом?!
Я никогда не был особо увлечён Лермонтовым и не могу похвастать тем, что читал о нём столько же и с таким увлечением, как о Пушкине и Гоголе. Я пытался читать, но мне всё время было непонятно. Лермонтов не становился для меня притягательным и интересным человеком, чья судьба и жизнь будоражили бы и не отпускали внимание. Маленький, нервный, неуживчивый, несчастный… Непонятный.
Мне в юности было непонятно, как он успел так много написать, так как писательство мне тогда виделось чем-то изнурительно трудным и невыносимым. Больше всего мне не нравилось в детстве и юности писать, поэтому писательский труд казался ужасным. Глядя на портреты Толстого, Некрасова, Чехова, я понимал, что, доживи Лермонтов до их лет, у него тоже была бы такая же бородища и измождённое лицо. Также я знал, что Маркс с Энгельсом тоже не дураки были писать и они тоже бородатые и печальные. Лермонтов своей молодостью и безбородостью очень выбивался и выделялся. И мне было непонятно, как молодой человек, занятый столь интересным делом, как воинская служба, мог ещё писать, да и написал-таки довольно много.
В свои тринадцать-четырнадцать двадцатишестилетнего человека я воспринимал как бесконечно взрослого, просто не такого дряхлого, как Тургенев, Достоевский и Островский. (Пушкин со своими бакенбардами был всегда где-то между Лермонтовым и Некрасовым. То есть вроде бы с растительностью на лице, но без бороды.)
Теперь же, в нынешнем своём возрасте, и чем дальше, тем сильнее, я вижу всю непостижимую таинственность того, как этот юный, маленький, нервный, несчастный человек смог написать столько, а главное – что написал…
Ладно ещё «Мцыри» и «Демон», ладно ещё «Бородино» и «Парус», но как он смог написать такую прозу?! Такой прозы до Лермонтова на русском языке не было. Как он мог создать «Героя нашего времени»? Кто водил его рукой, когда писал он «Выхожу один я на дорогу»? Что за божественные слова!
Лермонтов – поэт и писатель – никаким образом не укладывается в свою биографию и в свой образ.
Мне очень понравился лермонтовский музей-заповедник в Пятигорске. Это целый квартал, хранящий следы последних дней его жизни. Это маленький домик, в котором Лермонтов снимал две крошечные комнаты. Такие крошечные и скромные, что в оных Пушкин и часу, наверное, провести бы не смог. Это дом и гостиная, в которой произошла глупая, провинциальная и совсем ребяческая ссора, это крыльцо, на котором Лермонтов получил вызов на нелепую и во всех смыслах корявую дуэль. Дом, гостиная и крыльцо маленькие. Музей небольшой, если не сказать маленький. Город Пятигорск, особенно во времена Лермонтова, был маленький, если не сказать крошечный. И во всём этом – огромный Лермонтов с маленькой биографией и маленькой жизнью.
В музее представлено много прижизненных портретов Лермонтова, исполненных разными авторами. Одинаков на них только высокий лоб. В остальном портреты таковы, будто их писали с разных людей. Даже форма носа везде разная. Лермонтов не складывается в одного человека…
В музее много его рисунков и есть живописные работы. Рисунки живые, динамичные, много боевых сцен, но они какие-то детские, по-детски нарисованы. Видно, что Лермонтову нравилось рисовать, но, видимо, так же, как нравится детям, у которых рисовать получается неплохо, и их хвалят за умение, да ещё можно прихвастнуть и продемонстрировать свой талант… Художники рисуют не так. Рисунки Лермонтова – не рисунки художника. Это рисунки внимательного, чувствительного и любознательного дилетанта. А его пейзажи маслом столь наивны и столь по-юношески ярко написаны, что балансируют на грани, а то и за гранью китча.
