Теперь мне нигде ничего не достаточно. Или же, наоборот, всего в избытке…
В фильме есть забавный и точный момент, который пришёл мне в голову и был понят прямо во время съёмки: когда я с одной точки показываю на городскую филармонию и говорю, что там была музыка, потом показываю на бассейн и говорю, что там был спорт, потом показываю на университет и говорю, что там была юность. С одной точки можно увидеть практически всю жизнь. Такова суть города, в котором родился и прожил детство, юность, молодость.
В фильме много любимых и дорогих мне людей, мест… Моя любимая река.
К сожалению, до него непросто добраться, но я почти уверен, что вам будет любопытно и даже интересно.
Я в Тюмени. Вчера приехал поездом из Омска. Должен сказать, что поезд «Новокузнецк – Москва» – не просто транспортное средство, но и машина времени. В поездах дальнего следования ничего не изменилось за четверть века, ни работники, ни пассажиры, ни запах… Завтра еду в Екатеринбург. Всё совершенно в порядке, кроме погоды. Залы, к счастью, полны…
Недели две назад давал интервью эстонскому изданию. Даю их редко. Будет настроение – прочитайте.
Обычно моноспектакли – это история артиста, у которого нет больших ролей, которого, может быть, тянет читать стихи – и он в отсутствие серьёзного бюджета делает моноспектакль, – говорит Евгений в интервью «ДД». – У меня было практически так же. Я работал в студийном театре в Кемерово, делал там спектакли как режиссёр и как актёр, но на сцену выходил мало. Потом я остался один, и если бы у меня была возможность пригласить актёра или актёров, если бы у меня был театр, я бы в одиночку на сцену не вышел…
– Как было верно сказано в одной научной работе, Владимир Высоцкий написал не тысячу песен, а тысячу маленьких спектаклей. Это очень точно: у Высоцкого всегда есть персонаж, который не совпадает с автором, и актёрски исполненная история. Со мной примерно то же самое, так что можно сказать, что я написал шесть песен, которые длятся по два часа.
– Нет, внутренне это было абсолютно естественно. Я же не случайно вышел на сцену. Артист обычно понимает, что участвует в общем деле, выучил чужие слова и исполняет чужое задание. Я в этом смысле не артист. Для меня всё то, что я делал в спектакле «Как я съел собаку», было естественно и, мало того, жизненно необходимо. Внутреннее замешательство было только одно: мне поначалу было очень неудобно брать со зрителей деньги… (
Вначале я не ощущал себя вправе пригласить большое количество людей, чтобы играть для них этот спектакль. Маленький зальчик на 50–60 мест – это ещё куда ни шло, но когда начались первые спектакли на 700, 800, 1000 человек, ощущения были самые странные. А так – я не испытывал ни страха, ни сомнений. Я был совершенно уверен в том, что я это делать хочу – и даже должен. И что моноспектакль может существовать только в этом виде и в никаком другом.
– Нет-нет, я вообще не репетирую. Такие спектакли невозможно репетировать. Нельзя. Иначе получится шизофрения, раздвоение личности. Доверить кому-то смотреть на тебя со стороны тоже нельзя. Я спектакль не репетирую – я его делаю. Сначала пишу большой текст, долго его редактирую и в процессе запоминаю – не текст, нет, а композицию и смысл. Я говорю не текстами, я говорю смыслами, которые жёстко мизансценированы и композиционированы. Когда есть монолог на два часа без чёткой линейной истории, композиция должна быть очень жёсткой. По сути, она и есть сюжет. Работа над ней идёт очень долго. Если большой роман я пишу за семь-восемь месяцев, то над спектаклем работаю два-три года. Не постоянно и беспрерывно, конечно, а всё свободное время.
Потом изготавливаются декорации – для больших спектаклей их делала художница Лариса Ломакина. Я говорил ей, что мне нужно, и она помещала меня в некое пространство. Мне нужно увидеть это пространство до того, как я придумаю сам спектакль. И только потом я придумываю остальное, как будет звучать текст, как мне перемещаться по сцене, как сидеть. Я получаю декорации за пять дней до премьеры и живу в них, продумываю свет и музыку. Премьера становится и первой репетицией.
А посторонние люди, которые могут сказать, красиво что-то или нет, мне не нужны – я это и сам понимаю. Когда мне нужно что-то проверить, мне делают макет декораций и человечка – и я его перемещаю по «сцене», смотрю, как спектакль будет выглядеть со стороны. Правда, бывает так, что я сомневаюсь: а вдруг что-то в моём спектакле будет непонятно и неинтересно? Вдруг это сугубо мое, очень личное переживание? Тогда я в какой-нибудь компании рассказываю этот кусок – и смотрю, как люди реагируют. Если они не понимают, я стараюсь подобрать другие слова, чтобы рассказать о том же самом. Если и после этого люди не понимают, я думаю, вставлять в спектакль данный фрагмент или нет. Чаще я такие куски убираю.
– Нет, эпоха меня интересует в меньшей степени. Мне важно, с какими аспектами жизни расстаётся человечество, расставаясь с бумагой. Для меня это весьма болезненный процесс. Каких-то двадцать лет назад мы читали только с бумаги. Человек куда меньше читал и писал – и при этом гораздо лучше умел
