высоте должна остаться. Поняли?
– Вполне! – ответил сеньор, с трудом сдерживая свой гнев. – Но жаль, касик, что вы не сказали мне тогда, когда мы спасали вашу жизнь, что я недостоин вашей дочери, ведь без нас от вас остались бы теперь одни только кости!
– Вы были посланы богами, чтобы служить мне, и вы были мне нужны, – спокойно возразил Зибальбай. – Вы можете мне опять понадобиться. Если бы не это, то мы расстались бы за горой!
– Жаль, что этого не случилось! – воскликнул сеньор.
– Я тоже, быть может, об этом пожалею. Но вы здесь, а не там, и до конца вашей жизни. Мне хочется только сказать, что вы в моей власти. Одно мое слово может поставить вас очень высоко или зарыть глубоко в землю. Поэтому будьте осторожны и принимайте с благодарностью то, что вам будет дано, не оглядывайтесь – бежать нет возможности. Подчинитесь во всем моей воле, и вам будет хорошо. Если будете сопротивляться, я вас уничтожу. Я сказал. Теперь идите вперед, а ты, дочь, иди за мной!
Бешенство сеньора, кажется, не имело границ. Я опасался самых ужасных поступков, но умоляющий взгляд Майи его успокоил, как по волшебству.
– Я слышу ваши слова, касик. Вы правы, я в вашей власти, и мне бесполезно спорить с вами!
Мы двинулись дальше в указанном порядке. Подойдя к Зибальбаю, я сказал ему:
– Ты произнес резкие слова тому, кто мне брат, а следовательно, и мне!
– Я сказал то, что должен был сказать. Разве ты не слышал, что сообщил вчера индеец? Тикаль, мой племянник, правит страной вместо меня. Эта девушка, моя дочь, помолвлена с Тикалем, и только этим способом он может наследовать после меня трон. Если он считает меня мертвым и занял мое место, то ему не захочется уступить свою власть. Посуди сам, понравится ли ему и его друзьям, что белый человек нашептывает слова любви в уши моей дочери и держит ее за руку? Говорю тебе, Игнасио, что это одно может вызвать войну против меня. Вот почему я говорил резко, пока еще есть время. Ты должен мне помочь, потому что от этого зависят и твои планы, иначе они ни к чему не приведут!
Я ничего не ответил. Мы шли молча некоторое время и на повороте дороги столкнулись с шедшими нам навстречу носильщиками с паланкинами. Их было около сорока человек. Все они были высокие, хорошо сложенные, с правильными чертами лица, но все-таки отличались от людей моего племени. Выражение лиц у них было странное: не тупое, а какое-то безразличное; в глазах самого молодого носильщика можно было подметить подавленность, точно от тяжести пережитых его народом веков. Они были крепки и сильны, но не развит был их ум. Даже вид белого человека не поразил их. Они ограничились лишь замечаниями о длине бороды, о цвете волос. Зибальбаю они произнесли приветствие своими гортанными голосами:
– Отец, кланяемся тебе! – И простерлись перед ним ниц по знаку, данному старшим среди них.
– Встаньте, дети! – сказал Зибальбай, и они послушно встали, сохраняя полнейшее равнодушие ко всему окружающему.
С собой они принесли еду, и мы все принялись есть. Начальник отряда что-то тихим голосом докладывал касику, и я ясно видел, что эти слова не доставляли ему никакого удовольствия. Зибальбай торопился и вскоре отдал приказ садиться в паланкины. Мы двинулись с довольно большой скоростью. Я не переставал любоваться окружающей природой. Вся местность была старательно возделана. Если не было полей, то росла трава; рощи, часто попадавшиеся нам, были густы, в них можно было видеть диких коз и оленей, быстро убегавших при нашем приближении. Посевы состояли из хлебных злаков, сахарного тростника, плантаций кофе и какао.
К вечеру мы достигли деревни хлебопашцев. Дома были построены из необожженного кирпича, посредине села был сооружен алтарь с возложенными на него плодами и цветами. Большинство жителей только что вернулись с работы, о чем свидетельствовали следы земли на их обуви и платье. И на их лицах я опять увидел то же выражение безучастия ко всему. Женщины, очень красивые, по мнению индейцев, были в том же тяжелом настроении. При виде сеньора только немногие выражали любопытство, но через несколько секунд оно исчезало бесследно. Здесь почти не было детей. Поражало еще то, что одну женщину было почти невозможно отличить от другой, если они были одинакового возраста. Впрочем, ничего не было в этом удивительного: все жители составляли одну большую семью.
Для нас приготовили особый дом, в него пока вошел один Зибальбай. Подойдя к Майе, я спросил ее:
– Всегда ли люди здесь с таким скучающим выражением лиц?
– Да. То есть простолюдины, которые работают. Здесь существует два сословия: господа и народ. Каждый простолюдин должен работать три месяца в году, а остальные девять отдыхать. Все плоды работы собираются в общие склады и распределяются между всеми детьми народа Сердца. Но храмы, касик и некоторые знатные господа имеют своих рабов, которые служат им из поколения в поколение, от отца к сыну.
– А если они не захотят работать?
– Значит, они обречены на голодную смерть, так как им не отпускают никакой пищи из общественных складов. После того как они смирятся, на них возлагают самые тяжелые работы.
Теперь было понятно, почему у этих людей такой униженный вид. Что можно было ожидать от людей, лишенных честолюбия или ответственности и поставленных в полную зависимость от общественных порций? В позднейшие годы я слышал, что появились учителя, которые проповедуют подобную систему для всего человечества, но готов поручиться, что если бы они пожили в стране Сердца, где эта система применялась веками, то отреклись бы от своего учения!
