Было совершенно темно, когда я вернулся к своей «Любимице». Чтобы поддержать ее силы в предстоящих испытаниях, я разостлал свой плащ (суфру) и дал ей несколько горстей муки и фиников, а потом вернулся к своим спутникам. Они сидели у костра, покуривая трубки, в ожидании кофе и риса. За пригоршню табака молодой араб взял мои оба меха, наполнил их водой и притащил обратно. Мне хотелось спать, но этому мешало грозное рычание леопардов и страх перед ядовитыми рогатыми кобрами, которые водились здесь в изобилии.
Толчок в бок разбудил меня, как всегда, еще при полной темноте. Вблизи еще раздавалось монотонное пение людей, достававших воду. Я поднялся, дрожа от холода, привязал мехи и сумку, оседлал верблюда и, закутавшись в плащ, поскакал к головной части каравана. Подъехав ближе, я заметил кругом массу незнакомых лиц. Несколько всадников, вооруженных копьями, окружили меня.
— Кто ты такой?
— Я Абдельвахид, гость шейха, что в Гиофе, и мой род не враждебен племени Шамари.
— Что за Абдельвахид, уж не вражеский ли это шпион? — крикнул кто-то.
— Думай, что говоришь! Или ты не слышишь по произношению, что я чужеземец? Мой отец — шейх Тахайев из рода Хенади, кочующего в Египте. И знать я не знаю наших врагов!
— Знаем мы этих египтян! — раздалось снова из темноты.
Я воздержался от ответа и продолжал ехать дальше. Когда наконец забрезжил дневной свет, я спросил, где же люди из оазиса Гиоф.
— Там дальше, — был ответ.
Кто-то из бедуинов показал мне концом копья за дюны и тогда только заметил я наше красно-зеленое знамя.
Теперь мы определенно держали путь на восток. Было тихо, только монотонные крики всадников — «Ханк! Ханк!» нарушали эту тишину. Прикрывшись ладонью от солнца, осматривали арабы пустыню, отыскивая, не едет ли где «глаз». Так называются здесь лазутчики: они должны принести точные сведения о расположении неприятельского лагеря. Однако кругом не видно было ни души. Тщетно я пытался обозреть наш караван на всем его протяжении. Подобно огромной лавине, безостановочно катилась вся эта масса по раскаленным пескам. Уже не извилистой лентой, а кто как попало, храня полное безмолвие, продвигались эти вереницы грабителей. На некоторых верблюдах сидели по два бедуина с оседланными лошадьми в поводу. Ритмично колыхались пучки белых страусовых перьев, собранных венчиками под блестящими, кинжаловидными остриями копий. Эти величавые разбойники важно восседали на своих благородных бегунах. Цвет их кожи напоминал темную бронзу, а косматые волосы выбивались повсюду из-под краев коффиджи. Многие приподняли свои покрывала, так что были видны косички спереди. Я резко выделялся среди всей этой компании более светлым цветом кожи, бритым черепом и ногами: все обличало во мне городского жителя.
Огромная ящерица, взбежавшая на край утеса, была немедленно подхвачена копьем одного из бедуинов и вмиг очутилась в его сумке. Я почти гордился тем, что снова, несмотря на все мучения, мне удалось перетерпеть жажду до полудня, тогда как всякий новичок в пустыне каждые полтора часа нуждается в воде. Однако, полное изнеможение от адской жары все больше расслабляло меня; мне трудно было шевельнуть пальцем, и я едва держался в седле. День казался бесконечным. Уже потухли кроваво-красные тоны окружающего ландшафта, уже надвинулась темнота, а никаких приготовлений к ночлегу не делалось. Но вот, достигнув ложбины, вожак колонны дал знак остановиться. С лихорадочной поспешностью вытащили кожаные черпаки, налили в них воды из мехов, напоили лошадей и задали им корма, а моя «Любимица» получила порцию муки и фиников. Я же, прикорнув у ее огромного туловища, заснул, как убитый.
Какой-то сострадательный человек пинком ноги соизволил разбудить меня, давая тем знать, что пора ужинать. Наскоро постарался я запихать в себя возможно больше риса с тем, чтобы, не теряя времени, снова завалиться спать. На мою долю выпало около 4-х часов глубокого сна, тогда как отдых моих спутников ограничился всего лишь тремя часами.
«Гехайна разбили свой лагерь в двух днях езды отсюда», — услышал я на следующее утро. Узнав, что враг так близко, все пришли в радостное возбуждение. Бедных животных неустанно погоняли окриками и ударами. Утомление мое все возрастало. Я уже не мог бороться с жаждой и, еще не дождавшись полудня, развязал свои мехи. К счастью, я вспомнил о кусочке гуммиарабика, спрятанном на дне моей сумки. Жевание его несколько облегчило мучительную жажду. Вследствие жары меня все более и более одолевала непобедимая сонливость. За время нашего сегодняшнего перехода мы встретили на дороге целых 7 верблюжьих трупов с еще неповрежденной шкурой; дикие звери выели у них внутренности, и туши распространяли зловоние далеко вокруг. Так шли мы без остановок до полуночи, желая поскорее добраться до цели.
Но вот наступил и знаменательный день. Под действием пылающих лучей солнца количество запасенной воды сокращалось ежеминутно, меха больше не закрывались, и нужно было дрожать над каждой каплей этой тепловатой коричневой бурды. Время от времени шарил я рукой по скользкой шкуре и смачивал себе лицо. Глаза мои были воспалены и болели, несмотря на цинковую примочку, которую я прикладывал довольно часто. Жажда была настолько сильна, что совершенно заглушала чувство голода. Целые часы я ехал в каком-то забытье, очень близком к полуобморочному состоянию. У меня пропал интерес ко всему окружающему.
Лишь с наступлением сумерек, когда повеяло легкой прохладой, я вздохнул с облегчением. А люди все шли вперед. Через два часа после захода солнца авангард каравана достиг продолговатой впадины, шедшей вдоль гребня плоской дюны. Покуда шел спор, надо ли здесь устроить привал или нет, один из бедуинов, приложив руку к уху, концом копья указал куда-то на юг. Мы услышали смутный шум, похожий на конский храп. Он становился все громче
