Бартоломео Бассалини качался на плетеном стуле и пел тонким голосом, подражая речи рифов. Он с удовольствием произносил все нехорошие слова по адресу французов и испанцев. Он их не любил.
— Хорошая песня,- сказал он, вытирая круглое лицо огромным платком, — ее поют в племени Абда. Это племя раньше жило под самым Марракешем, а теперь ушло дальше на юг. Французы не лучше пешей саранчи.
В высоком пустом зале станционного буфета было жарко до одури. Снаружи было еще хуже: город плавился и горел в нестерпимом белом свете. Здесь все-таки была плетеная мебель, кипящий черный кофе и холодная вода с шербетом. Уходить отсюда не следовало.
— Но и саранча не хуже французов,- продолжал итальянец. — На прошлой неделе я встретил в предгорьях Джеб-аль-Милстин армию пешей саранчи Она шла тридцатиметровой полосой. Я видел два километра этой полосы и не знаю сколько ее всего было… Верблюды побоялись в черную реку и я повернул назад… Она была, как огонь .. Она — синьор Боссалини задохся и стал пить воду.
Рубец молча удивлялся способности итальянца говорить, а потом своей способности удивляться.
Утром они видели много достопримечательностей: широкое море плоских крыш и крытых улиц Марракеша, дворец Да-эль-Магзен, золотой пруд, пыльные метлы пальм, розовый песок, огромных пастухов из племени Дуккала и бандитов из штрафной роты Иностранного легиона.
Видели откормленных на семь пудов шестнадцатилетних невест и отощавшие скелеты остроносых рабских псов.
Ели маринованные финики и кислые песочные пирожные. Впрочем песок, в качестве необходимой части, входил во все кушания. Он скрипел на зубах и лез в нос.
Но достопримечательности надоели.
Даже Волкову. Он обтерся полотенцем, с трудом наклонился вперед, и в третий раз спросил итальянца:
— Что же вы думаете о нашем маршруте?
— В Касабланку поезд в среду не пойдет, — ответил итальянец. — Они красят паровоз и не успеют кончить.
И потом жена полковника Сегонзака должна поехать на север. Сегодня вечером она производит на свет, значит раньше субботы не поедет… Поезд, очевидно, пойдет в субботу.
— Четыре дня сидеть в Марракеше, — прошептал Волков, а Рубец от ужаса закрыл глаза
— Вот что, — вдруг заявил Боссалини, — едем со мной в Могадор… Километров сто, — пройдем не спеша в три ночи. Оттуда ходит пароход на Тенериф, знаете, Канарские острова?.. А там бывают пароходы на Гавану и Панаму…
И ждать там неплохо — там прохладно и много канареек.
Несогласиться на это предложение было немыслимо.
С наступлением темноты караван вышел из западных ворот Марракеша.
27
Вторую ночь шли по застывшему огромными волами серебряному морю.
Луна была ослепительна и чернильные тени верблюдов неправдоподобно путались на кривых поверхностях песка.
Один из вожатых, захлебываясь, пел свою самую длинную песню. От нее кружилась голова и хотелось зевать до боли в скулах.
Утром зашумел странный багаж синьора Боссалини. С высоких вьюков верещали, по-детски плакали, кашляли и свистели все голоса северо-западной Африки.
Верблюды урчали от страха и вожатые, разгружая их, ходили с угрюмыми лицами. Итальянец глухим голосом из-под платка проклинал толстопузого Гегенбека: хорошо ему пить пиво в Гамбурге и ждать пока бедный Боссалини пришлет очередную партию зверей.
Фибровый чемодан вдруг сам по себе прыгнул вбок. Он слетел с высокой кручи корзин и, ударившись о землю, раскрылся. В нем сидела огромная, в метр величиной, песочного цвета, ящерица, вроде крокодила, только голая. Она очень обрадовалась солнцу. Раздула шею и замерла.
— Уарран! — не своим голосом закричал один из вожатых и вскочил на ближайшего мехари.
Через две минуты ни одного из верблюдовожатых не было видно.
— Держите его! — кричал итальянец, прыгая за ящерицей безвредной и очень дорогой!
Верблюды, зараженные смятением, носились во все стороны, плакали тонкими голосами и плевались. Они опрокинули палатку и чуть не растоптали
