крепкой рукой, и она крепко держалась за, иллюстрированный парижский журнал.
Не удивительно, что серый страж у ворот аэростанции любезно им поклонился и с широким жестом посторонился при виде американского паспорта.
— Мистер, вы кажется, американцы? — кричит кто-то по английски. — Моя фамилия Триггс, — и Ваня до боли сжимает Мишину руку.
— Меня ограбили… Мне надо лететь… Украли документы… — настоящий мистер Триггс пытается оттеснить стража и протягивает Ване руку. Он без шляпы и взъерошенный.
Ваня чувствует, как останавливается сердце, и начинают шевелиться волосы под стильным кэпи, но вовремя вспоминает фразу из шведского учебника: «Нищий просит подаяния».
Фраза действует сразу. Мистер Триггс получает от стража удар под ложечку.
Последующее похоже на конец четвертой части «Трущоб Нью-Норка». Взбешенный герой, мистер Триггс одним ударом опрокидывает серого стража, но встречается со вторым серым и одним синим полицейским. Резиновая дубинка, столб пыли и женский визг.
Ненастоящий мистер Триггс, пожав плечами, отводит свою молодую жену подальше от неподобающего зрелища.
На скате к морю на своих паучьих ногах стоит высокий «Юнкере». Белое гофрированное тело и огромные черные буквы на крыльях.
Зеленый с золотом мальчик с пепельницей, привязанной узким ремнем над правым ухом, почтительно подает мешочки из прозрачной бумаги с какими-то шариками.
— В уши, — тихо шепчет Муриель своему растерявшемуся супругу, и тот равнодушно роняет зеленый доллар в протянутую руку зеленого мальчика.
7
Через сорок пять минут сплошного густого грома. Под конец, от привычки его почти не слышно. Внизу по широкому морю ползут острова и пароходы, такие же неподвижные, как острова.
Но вода суживается, и берега становятся выше. Из-за высокого леса встает высокий, нагроможденный на гору, город. Дома вдруг взлетают и закрывают половину неба. Навстречу летит гладкая вода. Она неожиданно прорастает мелкой рябью. Потом небо выравнивается, и город возвращается на свое место.
Море встречает сильным толчком и еще двумя, полегче. Голос мотора становится ниже, впереди расступаются сухие мачты парусников, и открывается широкий бетонный скат аэростанции. Вдруг наступает тишина. От неожиданности она воспринимается, как удар и первое время давит.
У приставленной лесенки, встречает группа джентльменов. Щелкают затворы фотографов.
— Мистер Триггс, — заявляет, обнажив седую голову, передний: — Мы, стокгольмские журналисты, одушевлены… говорит по-английски медленно и нараспев, твердо выговаривая все мягкие буквы — Какого дьявола… — шепчет прелестная Муриель.
— Необычайная быстрота вашего кругосветного путешествия свидетельствует… — Ваня крепко сжимает локоть своей неосторожной жены.
«… Приз, предназначенный первому из прибывающих журналистов — скромная память о старом Стокгольме и наше сердечное пожелание, быстрого хода на всех ваших кругосветных путях. Хурра».
Машут шапками, щелкают аппаратами, жмут руки, с низким поклоном вручают Мише, какой-то серебряный ящик.
На подносе подают шведский пунш в широких», рюмках. Он сладкий, пахнет мышами и страшно крепкий.
Опять кричат и толпятся.
Оттесняют к другому «Юнкерсу» и передают чиновнику у лесенки билет.
Волков успевает рассмотреть слово «Гамбург».
Приходится подниматься в кабину. Другого пути нет.
Опять холодный запах бензина и упругие шарики в ушах. Восторженная группа отодвигается назад и «Юнкере» осторожно лезет в воду.
Опять нарастающий гром, летящая вода и незаметный переход в воздух. Залив поворачивается на оси и уходит вниз.
Покачиваясь, проходит город, «прекраснейший на старой земле», — как о нем сказал поэт Фрединг.
«Где полпредство и твой хваленый музей?» — судорожно царапает на блокноте Миша. Говорить на лету нельзя, блокноты и карандаши развешаны для удобства под окнами.
