вместо передних ног у зверя были большие, украшенные длинными когтями ласты. Как и шея, они были защищены чешуей. Индейцы совершенно одеревенели и даже не пытались отогнать лодку подальше.
Я предпочел бы немного подождать, но Пфленг вскинул ружье и прицелился в голову животного. Я уверен, что пуля попала между глаз и отрикошетила от какой-то костяной либо роговой, во всяком случае, очень прочной поверхности — я видел, как с дерева над головой зверя посыпались сбитые ею листья. Я выстрелил, целясь в основание шеи, и одновременно еще раз выстрелил Пфленг.
До сих пор животное стояло неподвижно. Оно опустило голову к тому месту, куда угодила моя пуля и, кажется, лизнуло его, но не было ни крови, ни каких-либо других признаков серьезной раны. Со всей возможной быстротой мы послали в животное еще семь пуль и все они, думаю, попали в цель. Похоже было, что наши выстрелы лишь обеспокоили существо, не причинив ему никаких ранений. Индейцы пришли в себя и чуть не перевернули лодку, гребя прочь, и мы с Пфленгом пропустили момент, когда животное нырнуло в воду. Я очень хотел разглядеть, есть ли у него задние ноги и какие они, но успел заметить только кончик тяжелого тупого хвоста, усеянного грубыми ороговевшими наростами. Голова еще виднелась, но туловище скрыли брызги воды. Оно промелькнуло лишь на миг; судя по этому беглому впечатлению, длина существа составляла тридцать пять футов, из которых не менее двенадцати приходились на голову и шею.
Через три секунды видны были только расходящиеся по заболоченной воде круги, качающаяся стена растений и обезьяна с бессильно повисшими задними ногами, которая пыталась забраться на верхушку дерева. Пока индейцы отчаянно гребли, я решил избавить бедняжку от мучений и всадил в нее пулю. Мы успели отплыть всего ярдов на сто, когда Пфленг окрикнул меня и указал направо.
Из воды на расстоянии одной восьмой мили от нас показалась голова чудовища. Вероятно, оно нырнуло и проплыло под лодкой. Чудовище высунуло шею, несколько секунд оглядывалось по сторонам и затем направилось к нам. Зная, что пули не смогут его остановить, мы заработали веслами. За одним из островков мы потеряли существо из виду и были весьма этим довольны.
Было очевидно, что наши ремингтоны, способные уложить на месте разъяренного слона или льва, не могли защитить нас от подобных животных. Следы заставляли предположить, что в озере водятся и особи покрупнее; следовательно, самым удачным решением представлялось как можно скорее покинуть озеро и вернуться с пулеметом или другим подходящим оружием. Кроме того, индейцев невозможно было заставить снова сесть в лодку даже под угрозой расстрела.
Вернувшись в Мадейру, мы повстречали группу белых, занятых на строительстве железной дороги. Почти все они оказались молодыми инженерами, канадцами и новичками в джунглях. Они вежливо выслушали рассказ о наших приключениях, но вскоре мы узнали, что некоторые из них записали нас в лжецы, другие решили, что мы выжили из ума от болотной лихорадки или по какой-то причине пытались их надуть.
Таков был мой первый малоприятный опыт. Расставаясь с Пфленгом в Паре, мы договорились, что забудем о случившемся и больше никому не станем об этом рассказывать. Пфленг умер от лихорадки в Розарио 4 марта 1909 года. Как я обещал в самом начале, я изложил все, как было — читатели же вольны сами решать, что им думать по этому поводу.
Должен добавить, что меня попросили указать район, где мы встретили чудовище, и я попытался это сделать со всей доступной мне точностью. Местность находится в четырех градусах тридцати минутах южной широты и семидесяти градусах пяти минутах западной долготы; добраться до нее будет легче всего, если плыть вверх по течению реки Солимоэс[16].
Дело было на нашей ферме, на границе с юго-восточной Родезией и в семидесяти милях от концессии Тули, спустя года три после войны.
Бушевала сентябрьская гроза; широкие зеленые листья табака волновались, как волны океана, который я дважды пересек, вначале уехав в дождливую и печальную Ирландию, страну моей покойной матери, а после вернувшись на землю отца, деда и прадеда.
Акации, молочай и верблюжьи деревья, росшие по берегам протоков и оросительных каналов, весь день заламывали свои ветви-руки, как женщины макалака на туземных похоронах. Наступила ночь: деревянные ставни были закрыты, окна с частым переплетом заперты на защелки, и тем не менее они продолжали дрожать и сотрясаться, словно какие-то злоумышленники пытались проникнуть в дом извне. С больших потолочных балок и поперечных стропил кухни хлопьями осыпалась штукатурка, ложась белыми горстками пыли на крепкий стол из коричневой древесины паркии, где лежала раскрытая голландская Библия отца. В черных волосах его склоненной над Писанием массивной головы также виднелись серебристо-белые нити и прожилки, вот только их, в отличие от известки, невозможно было стряхнуть рукой.
Он пал в начале войны, этот белый снег скорби, окрасивший тяжелые завитки грубых черных волос. Моя молодая красавица-мать, ирландка с севера, была убита в женском лагере Гельдерсдорпа во время осады[18]. Отец мой служил тогда в государственной артиллерии[19] — и теперь вы понимаете, отчего ужасные сомнения согнули его могучие плечи и осыпали черные
