Корр: Как вы относитесь к доктрине копирайта?
ИК: Отношусь сложно и двойственно. С одной стороны, я всю жизнь от этой доктрины завишу и должен ее поддерживать, а с другой стороны, отношусь к ней негативно. Я считаю, что информация не является товаром, поскольку она не материальна, и, соответственно, поддается бесконечному копированию без ухудшения качества и изменения количества. Традиционное право собственности основано на уникальности объекта, который находится в собственности собственника. Уникальности файла не существует.
Когда я начал интересоваться современным искусством и узнавать, каким образом решается проблема уникальности и оригинала у дигитальных художников, то выяснилось, что решается она весьма фальшивыми путями, попытками применить сегодня старые технологии, переписав само определение оригинала. Оригинала нет. Проблема состоит в том, что художник должен выживать. Выживать не в утопическом обществе, которого не существует, а в той данности, которая есть. На большинстве территорий нашей планеты эта данность сейчас тотально капиталистична. Соответственно, считается, что результатом труда художника является товар, который должен продаваться. Это никак не соответствует моему представлению того, как должно быть устроено общество и, в частности, искусство. Но поскольку я завишу от этой плохой системы, то за 15 лет работы потерял от ее плохого функционирования от миллиона до 2,5 млн $, что может раздосадовать каждого, учитывая, что получил я всего 10–15 % от этой суммы.
Буржуазная часть моего сознания хотела бы, чтобы мне платили за каждую цитату, а креативная говорит, что все нужно менять. Решение, как всегда, должно быть диалектическим. Пока мы живем в этом обществе, мы должны требовать исполнения принятых им же законов. Потому что нам нужно жить и кушать, чтобы потом провести революцию, которая отменит копирайт.
Если говорить о предельном решении этого вопроса, то тут все укладывается в мою постгуманистическую философию и теорию. Я убежден, что человек, прошедший материальную эволюцию, не может создать организменные объединения или общества, которые могли бы решить эти проблемы. Чтобы такие общества стали реальными, их должны строить другие люди.
Наивные коммунисты в конце 19 века в силу того, что были еще плохо знакомы с психологией и подсознанием, считали, что другого человека можно воспитать посредством педагогики. Оказалось, что это не так. Есть базисные психологические механизмы, образовавшиеся еще в доразумной природе, которые не могут быть преодолены воспитанием. Воспитание отвечает лишь за 10–15 % поведения человека. Поэтому коммунизм потерпел поражение. Нельзя требовать от эгоистичной обезьяны, которая заинтересована лишь в продолжении рода, работы в качестве коллективного организма. До определенной степени она может симулировать это в своих интересах, а отдельные индивиды со специфическим сознанием могут даже так жить, но общество в целом начинает создавать симулякр того, что от него требуют. Когда симулякр становится всеобъемлющим, такое общество гибнет за счет фальшивости своего явленного и скрытого. Скорость, с которой это стало происходить, постоянно увеличивается… это, кстати, по поводу оранжевой революции. Если раньше между событием и разочарованием пролегали десятилетия, то сейчас хватает нескольких лет или месяцев, а в Эквадоре, к примеру, недавно хватило всего нескольких дней. Население Эквадора искренне и всенародно 70 % голосованием избрало нового президента, а на четвертый день им показали видеоленту, где он берет взятку, вспыхнула революция, и его свергли.
Корр: Назовите и другие признаки скоропостижной кончины социума в контексте вопроса об обществе всеобъемлющего симулякра.
ИК: Очевидно, что эта кончина лежит в пределах исторического будущего. Разочарование в интеллектуальных механизмах становится всеобъемлющим и выходит за пределы интеллектуальной элиты общества. Представительная демократия полностью дезавуирована на всей без исключения территории земного шара. Конечно, ее механизм может действовать, даже если 100 % населения будут уверены, что выборы фальсифицированы, потому что все выборы фальсифицированы.
Кстати, в пример можно привести оранжевую революцию, она была ответом «фальсификацией на фальсификацию», клин вышибли клином. Один симулякр заменили другим симулякром.
Истина невозможна в такой ситуации. Она отменяется уже самими исходными условиями этой ситуации. Истина — это некий абстрактный человек времен модернизма, который существовал. Он не смотрит телевизор и не ведется на агитацию, а делает персональные выводы о качестве того или иного кандидата. Ситуация выборов была недостаточно чиста уже и в те модерные времена, а во времена постмодерна является полностью симулированной. Что мы знаем о том или ином кандидате? Как убедительно доказал Пелевин в своих произведениях, мы даже не уверены в их существовании — существовании персонажей, которых нам показывают: Буш, Берлускони, Путин, Ющенко. Существуют ли эти люди? Кто-то подойдет ко мне и скажет: «Я видел их и общался с ними», — а я скажу: «Тебе денег заплатили, чтобы ты мне это рассказывал».
Неверифицируемость политики перестала быть верифицируемой. По идее, она не была такой никогда. Любой социальный механизм управления есть отчуждение. Такой механизм начинается, собственно, с отчуждения, то есть невозможности человека принимать решения самому за всех. То есть должно быть государство, которое принимает эти решения. В традиционных обществах эта неверифицируемость подменялась верой в божественный порядок, в который входило государство и его управление. Как только вера была разрушена и начались попытки объективно понять государство, то в процессе познания стало ясно: государство — это симуляция.
Корр: Возможно ли преодолеть общество симуляции и смутного сознания, породить человека сознания чистого, который мыслит индивидуальными, а не символическими категориями?
