менее переварен.
Суть состоит в том, что ты должен постоянно менять направления. То, что становится приемлемым, становится неинтересным. Не потому, что внутри заложена идея «войны всех против всех». Если ты хочешь подать некое философское отношение, продать свой гриб, ты должен менять окраску, разрабатывать новые ходы.
Современное информационное общество стирает оппозиции новым методом. Раньше идеологическое общество строило свою идентификацию через прямые запреты. Сейчас общество действует затиранием через кажущееся многообразие информации.
Мы имеем не один иллюстрированный журнал «Огонек», в котором написано то, что проверено, а миллион глянцевых, в которых пишется одно и то же. Хотя уже нет никакой контролирующей инстанции.
Общество сначала ежится, когда кто-то издает какие-то не очень правильные книжки, а потом создает пятьсот подобных издательств, но с выхолощенной сутью. Издается пятьсот различных стенаний клерков, о том, как жесток мир, как хочется убить своего начальника — и клерки-читатели с восторгом потребляют подобные тексты, выпускают пар, а затем идут на работу.
Это «Общество спектакля», которое очень легко интегрирует в себя, переваривает любую новую информацию. Проблема для него начинается там, где начинается действие. Вот действие это общество способно переварить не любое. Но мы не политическая партия или некая боевая единица, нам остается постоянно расширять поле, подрывая его изнутри. Ибо то самое «многообразие» имеет одну слабость, которая срабатывает в длинной исторической перспективе.
Когда человек понимает, что многообразие, которое ему предлагают, мнимо, он уходит в отказ. Это связано с ростом личности. Поэтому надо постоянно давать эту возможность выбора. Если ее не будет вообще, то не будет того, кто способен отказаться. Поэтому нужно постоянно поддерживать интенсивность, расширять поле. Но это не в силах одного издательства.
Не исключаю варианта, что издательство рано или поздно придется закрыть как выполнившее свои функции и отчасти уже приевшееся обществу. И начать что-то новое. В этом смысле я никогда не идеализировал ни одного вида своей деятельности как окончательного решения. Для меня важнее процесс, а не результат.
Корр: Власть и общество, в самом деле, без восторга воспринимает вашу деятельность. Книги попадают под запрет, инициируются различные прокурорские проверки. А ваши высказывания об обществе — что называется, на грани фола — только подливают масла в огонь.
ИК: На самом деле, я не являюсь сторонником вседозволенности, и во многом понимаю чувства людей, требующих преследования некоторых наших книг. Я последовательно на всех общественных обсуждениях выступаю за введение возрастных ограничений. Методов существует множество: ставится соответствующая надпечатка, предупреждение, есть целлофанирование. Если уж книга, допустим, с названием «Как сделать бомбу в домашних условиях», будучи купленной родителями, попадает к ребенку, — это уже их непосредственная ответственность.
Вообще, ограничение по развитости и дееспособности — это единственное ограничение, которое должно на информацию в обществе формулироваться. Нужно идти к ответственному человеку. Если он безответственен по малолетству, ограничения вполне разумны. Однако большую часть информации ребенок сегодня получает из телевизора, на котором не стоит никакой наклейки, из желтой прессы, которая за пять копеек продается на каждом углу. Книга хотя бы предполагает, что человек умеет читать.
Так что мы вовсе не боремся за вседозволенность. Однако все наши критики не предъявляют каких-то внятных требований, все идет на уровне обвинений, истерик, поэтому в наших глазах эти акции приобретают характер политической манипуляции.
Очевидно, что запрещать будет кто-то, а не общество в целом. Стандартный метод — апеллировать к моральному большинству, хотя проблема за этим стоит совсем другая. Так что, если «Дневник хищницы» Лидии Ланч чем-то и опасен, то не радикальным описанием жизни нью-йоркских подворотен, а буржуазно-моралистическим финалом.
Корр: Изменилось ли отношению к советскому опыту? Ведь столкновение с советским было связано с противостоянием.
ИК: Переосмысление, конечно, было. Появился новый опыт. Тогда многие вещи представлялись проще, чем понимаешь это сейчас. Хотя диаметральное разделение между «совком» и «коммунизмом» по-прежнему остается очень важным для меня. И за прошедшие годы оно усугубилась.
В одном флаконе советского общества сосуществовали два этих типа мировосприятия… Коммунизм был отчасти реализован, он существовал не только как условные формы мышления, он существовал и в практике общества. Но эта практика постоянно пожиралась изнутри этим «совком», процессом обуржуазивания коммунизма, который был во многом (увы, классики были в значительной степени правы) следствием того, что революция произошла именно в России. В обществе со специфическими атавизмами, где не был изжит этап товарно-информационного разнообразия. И соответственно, какими транспарантами ни размахивал бы деревенский комсомолец, придя в город, прежде всего он мечтал об отдельной квартире, а потом впоследствии о машине. Была заложена мина в самом социальном характере общества Российской Империи, которое претерпело революцию.
«Совок» для меня остался до сих пор негативным понятием. Это то, что Лимонов гениально назвал «русским адатом». Со времен Николая I это одна и та же система отношений — вязких, консервативных, антиреволюционных, неподвижных, которые в России всегда играли противоречивую роль. С одной стороны, они обеспечивали воспроизводство нации, ее духовной культуры. С другой, они ломали все необходимости приспособить эту духовную культуру к
