ИК: В определенном смысле я согласен. В Гитлере та часть его, которая продолжает оставаться вирулентной, как и в Ленине, — это их внутренний Новалис, а не их конкретно политическое воплощение. Например, победи сейчас кто-то, кто скажет: я буду делать все четко по Ленину. И начнет реализовывать. И мы увидим, что у Ленина, строго говоря, таких идей не было. Конкретно политическое становится все более ничтожным, менее значимым, а не просто не применимым к нынешнему моменту. Это другой мир. А вот этот импульс опять-таки протеста сохраняется. Естественно, что у художника он больше, потому что у Новалиса он выражен в более суггестивной форме. Он выражен образами, которые живут долго, упорно передаются из сознания в сознание, генерирует новые цветы. Время идет вперед, и за это ему большое спасибо. Нужно все время воплощать в новых формах. Старые формы присваиваются временем, остаются без движения, становятся смертью. Тотальной смертью. Не романтической смертью, которая не есть смерть, а есть сакрализованное умирание, а смерть как небытие.
Жизнь запрещенных людей
Илья Кормильцев (р. 1959) — поэт и переводчик. Более всего известен как автор слов к песням свердловской группы «Наутилус Помпилиус». Много занимается издательской деятельностью. В частности, в издательстве «Иностранка» является составителем стильной серии «За иллюминатором». Кстати, именно в этой серии только что вышел роман Уэльбека «Платформа». Последний по времени его проект — издательство «Ультра. Культура». С разговора о нем мы и начали нашу беседу.
СШ: Илья, как бы вы описали своеобразие вашего издательства?
ИК: Хотя мы и предполагаем публикацию художественных книжек, главный акцент будет на литературе non-fction. Первая выпущенная нами книга — тюремные дневники Эдуарда Лимонова. Специфика нашего издательства описана его названием — «Ультра. Культура». Мы будем издавать книги, затрагивающие не те темы культуры, которые находятся в центре внимания общественности, а рискованные, пограничные сферы, легитимность существования которых вызывает много вопросов. Все, что экстремально, маргинально, противоречиво, по нашему мнению, и представляет антропологическую проблему. К примеру, торговля хлебом критической проблемой не является, а торговля героином считается именно таковой. При этом торговля героином имеет гораздо более крупное значение в мировой торговле, чем торговля хлебом. Если говорить о легальном рынке, то по стоимости мирового урожая хлеб находится на пятом месте, а на первом месте стоит кофе — продукт, совершенно бессмысленный с точки зрения выживания, к тому же обычный легальный наркотик.
Я упомянул слово «маргинальный», оно мне очень не нравится. Ведь оно переводится как «находящийся на краю, на дне», то есть малозначимый. Маргинализация возникает в результате процессов знакового плана и в результате реальной весомости проблемы. Проблема может быть очень важной, но неприличной, отторгаемой, потому что в данном социуме она создает неразрешимое противоречие, поэтому ее стремятся вывести за пределы поля обсуждения. Понятием «маргинальный» у нас зачастую обозначаются некоторые явления, в которых заинтересовано гораздо большее количество людей, чем в тех вещах, которые гордо именуются мейнстримом.
Например, сколько человек читает книги, отмеченные премией Букер? Если реально оценить вес явлений, то настоящий мейнстрим — это водка, а Букеровская премия — явление маргинальное. У нас есть внутриредакционная шутка: название издательства превращается в аббревиатуру «УК». Наша специфика в значительной мере определяется именно этим сокращением.
СШ: Почему вы сориентированы в первую очередь на nonfction? Что вас не устраивает в художественной литературе?
ИК: Если говорить о переводной литературе, то процесс сейчас уже вовсю запущен и развивается по своим законам. В отечественной литературе я плохо разбираюсь, ею нужно специально интересоваться, листать толстые журналы, общаться с писателями. Я «иностранщик», я понимаю, как устроен процесс книгоиздания на Западе, как приобретаются права, как работают агентства и издательства. Как все это делается в России, мне не очень ясно.
СШ: Но вы ведь не только издатель, вы, наверное, и читатель?
ИК: И даже рецензент. Могу сказать, что ничего сногсшибательного за последнее время я не обнаружил. Умеренный интерес у меня вызвал Стогоff в момент его появления, больше, пожалуй, ничего.
