Илья Кормильцев хорошо известен большинству наших левых читателей как поэт, автор прекрасных текстов раннего «Наутилуса». Как автор переводов наиболее интересных образцов современной зарубежной книги — в частности, отлично сделанного перевода «На игле» Ирвина Уэлша. Как основатель издательства «Ультра. Культура», лидирующего в публикации прогрессивной литературы. Степень его культурного влияния на формирование нового поколения российской левой весьма велика. В интервью communist.ru Илья Кормильцев говорит о недавнем контрреволюционном прошлом погибшего советского рока и перспективе новой культуры социального протеста.
Корр: Илья, музыка и стихи «Наутилуса» конца 1980-х годов — были ли они революционными, носили ли революционный характер?
ИК: Стоя на материалистических позициях, — на историко-материалистических позициях, — скажем, что революционное — это ведь функция момента и функция восприятия. А не объективная функция данного произведения. Сейчас, когда мы смотрим пьесу Ордонье (такая ветхая фигня), очень трудно понять, почему она когда-то поднимала массы Франции на революцию. То есть все определяется в контексте. Вообще, не существует какой-то безразмерной революционности, которая присуща тексту, музыке, художественному произведению «во все времена», навсегда. И не может быть, естественно, она всегда конкретно историческая. Вот можно сказать, что в конкретно-исторический момент эти произведения были отчасти революционные, поскольку содержали в себе некий критический социальный потенциал, хотя он не был их главным содержанием. Это было художественное творчество, решались художественные задачи, но преломившись в определенном историческом, политическом моменте оно могло иметь и имело революционный потенциал.
Другое дело, что этот революционный потенциал был скорее эмоциональный, чем осмысленный или осознанный. В силу этого, его интерпретация, как и все настроения того времени, получилась не очень точной в социально-политическом смысле, в результате чего и произошло все то, что мы имеем сейчас на настоящий момент. Мысль моя сводится к тому, что существует искусство ангажированное — осознанно ангажированное искусство, в котором высказаны конкретные призывы социального характера, и искусство настроения, которое передает дух эпохи. «Музыка революции», как называл это Блок. И если со вторым — с музыкой революции — было все в порядке, то с первым, так сказать, руководящими и направляющими идеями, было скудновато. В тот момент удалось взять верх демо-либеральной «интертрепации», которая была выпестована диссидентской средой 1960–1970-х годов. Эта идея оказалась доминирующей, и она интерпретировала нашу «музыку революции» в своей тональности. Хотя мне кажется, что исходно, контекст раннего российского, советского рока был скорее левым, чем правым, по объектам критики.
Корр: Мы удачно вошли в плоскость следующего вопроса. Музыкальный протест против советской «системы» — имел ли он левые «нотки»? Сочетались ли они с общим правым курсом социально-политических изменений?
ИК: Я давно хочу сам написать по этой теме. У меня есть идея написать статью. Я бы назвал ее как знаменитый маклареновский фильм про панк — «Великое рок-н-ролльное надувательство», часть вторая, потому что я знаю конкретно некоторые детали механики. Как (какими именно журналистскими и идеологическими кругами) рок-н-ролл интерпретировался в качестве молодежного протеста против «командно-административной системы» и поворачивался, выворачивался в правую сторону. Кто занимался этой интерпретацией конкретно — у меня собрана целая библиография статей, как зарождалась идея, что нужно интерпретировать — это в рамках общего перестроечного вектора, как это все разворачивали… Мы были молоды и наивны. Наша позиция левой критики была во многом стихийной и не базировалась на каких-то особых знаниях. Поэтому эта интерпретация, честно скажу, — я хорошо знаю музыкальные круги, в которых вращался, — всем очень не нравилась. Все ехидно отшучивались по поводу журналистских попыток истолковать рок-н-ролл так, как он истолковывался. По этому поводу есть достаточно много комментариев и интервью известных представителей рок- движения, комментариев в самих песнях. Все это прекрасно понимали, но у артиста крайне ограниченная возможность воздействия, потому что государственная идеологическая монополия на СМИ элегантно сменилась на другую монополию.
Корр: Музыканты тех лет осознавали перспективу коммерциализации музыки как неизбежное следствие падения социализма, со всеми ее результатами? Что ждали они от капитализма, и насколько оправдались их ожидания?
ИК: Там было несколько периодов отношения к этому вопросу. К тому же, люди разные, и все интерпретировали его с разных позиций. С позиции полной солидаризации с происходящими процессами почти никто не выступал из даровитых людей. Может быть, какие-то конъюнктурные бездарности пытались играть в эту игру, но их имена смыло дождем с облаков, никто их больше не знает. Все относились очень настороженно к свалившейся популярности, в этом чувствовалось некоторое лукавство. До конца же никто не мог понять эту перспективу за отсутствием конкретно- исторического опыта, никто не жил в этих условиях. Но паника была, чувствовалось, что времена естественности, истины уходят. Правда, в силу противоречивости всех процессов, эти времена растянулись. Я думаю что период рок-н-ролльной агонии продолжался с 1988 по 1996 годы. Было много
