Людей, к которым он привык и с которыми он делил свою пайку. Ушёл из жизни Лёня Покер, спокойный уравновешенный парень, от которого Беда не слышал ни одного мата. Погиб Корявый, жизнерадостный, но азартный парень, любивший во всём риск, не дождавшись близкой свободы. Рамбая поместили в больничку. Покера и Корявого увезли на «Заячью гору» — так называли кладбище для заключённых. Заведующего складом Модеста, — бывшего надзирателя, убрали с зоны, и его больше никто не видал. А Беду вызвал к себе Татаринов на беседу в кабинет.
Он сидел за столом и открывал банку консервов тюльки в томате. Рядом лежал белый батон. Татаринов отломил половину батона и засунул себе её в рот, а затем столовой ложкой начал загребать консервы:
— Ну, что новоявленный законник, — пережёвывая медленно пищу, произнёс он, — потерял близких дружков. А ведь в этом и ты грешен.
— А моя вина, в том какая? Я откуда знал, чем они собирались утолять жажду, — отверг обвинение Татаринова Беда.
— Ты давай у меня в кабинете не юзи, а не то я быстро тебя тормозну. Я тебе такую жажду устрою, пойдёшь у меня лес пилить, на голодный паёк.
У Беды перед ушами в это время стояли предостерегающие слова Кавказа и Руки насчёт Татаринова.
«С Татариновым не шути — моментом на другую зону уедешь». Было ясно, что он провоцировал Беду на грубость, и своим административным превосходством упивался. Беда понимал, что ему, во что бы то ни стало ни в коем случае нельзя идти на провокацию начальника отряда. И он старался соблюдать субординацию.
— Видишь — ли, не успел ворота зоны переступить он уже меченую, удавку на шею накинул. Смотри, узнаю, что ты у меня будешь разносить давно затухшую в лагерях воровскую идеологию, — сгною в БУРЕ на баланах.
Он съел консервы. Остаток батона завернул в газету и убрал на подоконник. Затем со стола одной ладонью в другую ладонь собрал все крошки и отправил себе в рот:
— Ты решил возмущение передо мной своё показать, — продолжал Татаринов. — Прикинуться невинной овечкой. Я не я и лошадь не моя. Не выйдет. Ты виноват в том, что не сообщил бригадиру, об исчезновении Рамбаева с утра. А если бы их сразу нашли, возможно, спасли бы и других от смерти.
Здесь Иван уже не выдержал и, не теряя самообладания, решил возразить начальнику отряда:
— Гражданин начальник, вы сами себе врёте или хотите действительно меня подвязать со стрелочником Модестом. Врачи сразу сказали, что смерть их была предрешена, они сожгли себе кишки, имея слабые сердца. Даже имея здоровые моторы, больше трёх дней им бы было не прожить. Это слова медиков. И об этом знает вся зона, — заметил Беда, — а Коля не пил дихлорэтан, он пил лак.
— Медики вам так говорят, что бы вы гадость всякую себе в нутро не заливали, а нам они сказали, что спасти их можно было. И про враньё не смей мне больше никогда говорить, я руководствуюсь информацией полученной из уст специалистов. А ты пока ещё полуцветной, сам порешь мне чернуху. Я не верю, что ты не знал, куда он пошёл. Вы работали вместе, и ты не заметил? В штрафном изоляторе у меня прозреешь, — гневно сказал начальник отряда.
Беда понял, что он до страсти хочет его посадить в изолятор:
— Я всё равно не пойму, ко мне какие претензии могут быть.
Я норму выполнил, а чем занимается мой напарник, вы сами должны понимать, что это меня не касается. Есть люди, которые получают зарплату, которые обязаны знать кто, чем дышит в лагере и кто куда ходит во время работы. Они со мной своей зарплатой не делятся, а зачем я буду рисковать своим здоровьем и делиться тем, за что глаза выбивают и уши отрезают.
— Всё сказал. А ты знаешь, что в нашем уголовном кодексе существует статья? — немного мягче заговорил начальник отряда.
— Знаю, знаю, но она не для меня писана, — не дал закончить фразу Татаринову Беда. — Я вам ещё раз повторяю, что я не знал, куда он ушёл, и что будет пить. Если бы даже он в присутствии свидетелей заявил, что покидает на длительное время рабочее место, для того, чтобы выпить стаканчик яду, вы бы всё равно не смогли ко мне применить вашу статью. Он взрослый человек, значительно старше меня и волен поступать, как считает нужным. Никто не знает, может, он добровольно пожелал уйти из жизни вместе с Покером и Корявым.
— Ох, какой ты догадливый, — перекосив лицо от смелого предположения Беды, сказал Татаринов, — где это видано, чтобы самоубийцы уходили из жизни с закуской?
— Что вы называете закуской пайку хлеба и три луковицы, а если это было их предсмертным желанием, ибо они в иной мир решили зайти с продуктами.
— В твоей речи много слова «Если». А если я сейчас на тебя постановление напишу в ШИЗО. А если я тебя после на свирепую зону или в крытую тюрьму отправлю. Как хорошо я изложил твою ближайшую перспективу?
— Понял давно я, что вы замышляете. Зачем полемику со мной бестолковую надо было заводить? Откровенно бы сказали, что для острастки мечтаете поместить меня в ШИЗО. Я сопротивляться бы не стал. Но при случайной встрече с вами на свободе, я вам руки не подам. Знаете почему?
— Это почему же? — спросил с ехидством Татаринов.
— А у вас руки похоже в крови. Вы заключённых за людей не считаете, — без запинки и выразительно сказал Беда.
— Интересную ты черту подвёл нашему разговору. Хорошо иди в секцию, но попомни мои слова. Твои тесные связи с авторитетами ни к чему
