передашь. Пока мне хватит. Беда положил в карман сигареты и засунул за штаны колёсико краковской колбасы. Всё, пошёл я. Не забывайте вовремя меня подогревать. Жалко Гиря не приехал ещё с объекта, наверное, не увижу его больше, так как чувствую, что закроют меня до упора.
— Насчёт этого всё будет ничтяк, мне тоже сдаётся, что освобождаться тебе придётся с карцера, — сказал Зуб, — так, что давай на всякий случай с тобой обнимемся.
В изоляторе дверь ему открыл Петренко.
— Беда, такой гарный хлопец, а ведёшь себя, как младенец неразумный. Соскучился по мне. Думаешь мне побалакать здесь не с кем? — Колы домой поедешь?
— Скоро! Ещё девятнадцать дней осталось мне баланду хавать, — ответил Беда.
— Таки это совсем малёхи, но прозрачным и худым выйдешь на волю.
— Я думаю, помереть ты мне не дашь здесь?
— Таки это не мертвецкая и не камера пыток, — смеялся Петренко. Проходи я тебя сейчас проверю трошки, дам тебе тапочки новые.
— Белые? — спросил, смеясь, Беда.
— Нема белых, тилько кирзовые.
Беда прошёл в комнату дежурного, которая у заключённых в шутку называлась приёмным покоем. Кум был уже там и рассматривал журнал «За рулём».
— Явился Беда, — сказал кум. — Давай Петренко помещай его в камеру?
…Петренко обыскал Беду для видимости. Нащупав колбасу и сигареты, но не подал никаких признаков, что обнаружил запрещённые предметы, — а только сказал Беде:
— Разувайся? — Выбирай в ячейке тапочки?
Тапочками служили кирзовые сапоги, бывшие в употреблении, со сбитыми каблуками, обрезанными голенищами и задниками.
— Дай мне самый большой размер, — попросил Беда у Петренко.
— Зачем тебе таки?
— Чтобы тубик не подхватить. Один башмак под ноги, второй под задницу. И по хрену мне ваш бетонный пол.
— Вёл ты себя хорошо, Беда, в последнее время. Давно не был здесь. Поэтому и не знаешь, что начальник колонии разрешил оставлять одну скамейку в камере, — сказал кум.
— Красота, но я всё — таки надену большие чуни, — для меня они будут, как мини — лавочка. И вообще, мало ли какой завтра приказ издаст хозяин. Сколько народу в камере будет? — спросил Беда.
— Что ты спрашиваешь, для тебя все подвинуться. В одной камере шесть, в другой четыре, — сказал Хохол.
— Слушай Сергей, а ты случаем не поддатый сегодня? — пристально посмотрел на Беду кум, — что — то глазки у тебя масляные и голос неровный.
— От большого счастья такие изменения. Не на пахоту заехал, а на отдых.
— Можно подумать, что ты за свой срок ударно работал? — иронически заметил кум, определив точно, что Беда был, выпивши, и раскручивать дальше его состояние не стал.
Беда зашёл в просторную камеру, где находилось шесть человек. Там сидел его земляк, по кличке Монах, и совсем молодые ребята.
Со скамейки все встали, когда зашёл Беда в камеру.
— Что притухли пацаны? — вместо приветствия сказал им Беда.
— Тебя за что закрыли? — посмотрев на большие тапочки Беды, спросил Монах.
— Перед свободой решили заняться моим воспитанием, — заплетающим голосом сказал Беда.
— Ты покурить с собой ничего не протаранил? — Уши опухли спасу нет, — сказал Монах.
— Будут вам сейчас все привилегии. Только меня не тревожить пока я сам не очухаюсь. Беда вытащил колбасу, спрятанную за поясом. Положив её на скамейку, сказал:
— Закуривайте, пока я добрый.
Колбасу мигом разорвали на части и съели. После чего Беда достал сигареты и отдал Монаху.
— Курите, остальные сигареты спрячь, чтобы не нашли?
Камера наполнилась табачным дымом. Довольных пацанов сигареты развеселили, и их потянуло на разговоры, которые убаюкали Беду. Он уснул сидя на лавке, облокотившись к стене. Проснулся перед отбоем, когда в камеру штрафники заносили топчаны.
Эту ночь он спал, как убитый. Утром, выходя на оправку Хохол, сказал Колчаку, что Зуб принёс сигареты, которые он до следующего дежурства оставил у себя.
На смену Хохлу пришёл Муркеша, это был противный и дотошный узбек сорока лет. При пересмене в камере он проверял все дырочки. В бетонном
