Приехав на 65-ю улицу, Патрик представился портье, который проводил его на лифте до четырнадцатого этажа. Там он попал на мраморную лестничную площадку и нерешительно вступил в холл квартиры. Княгиня вышла ему навстречу «в прекрасном колье, изумрудные нити которого ниспадали почти до талии. (…) Серьги из рубинов и необработанных изумрудов в богемском стиле чуть касались ее округлых плечей. (…) Маленькой ручкой, на которой красовался огромный бриллиант размером с затычку штофа, она размахивала куском колбасы…»
– Краковская! Польская колбаса! – сказала она, жуя.
Княгиня предложила и Патрику два огромных куска колбасы и, показывая пальцем на серебряное ведерко со льдом, в котором стояла бутылка, прибавила:
– Водки? Угощайтесь! Пейте! Ешьте!
Они присели рядышком на маленькое канапе из пурпурного бархата Викторианской эпохи и залпом опрокинули одну за другой маленькие рюмочки с ледяной водкой, закусывая колбасой.
– Я очень рада, что вы пришли пораньше, – сказала она. – Пока остальные не появились, мы с вами можем поболтать немного. Расскажите мне о себе.
Удобно устроившись на канапе, положив ноги на низенький табурет в виде черепахи, она не спускала с него глаз и время от времени предлагала новый кусок колбасы, словно подбадривая. Патрик стал рассказывать с того места, где остановился в прошлый раз, и быстро набросал краткий портрет каждого из своих близких.
– Моя мать – женщина огромной энергетики, отец – мистик, единственная сестра – мечтательница, а я – экстраверт.
Он подробно рассказал о раннем детстве в Париже, о том, как он жил в Англии, как служил в Ирландской гвардии и, наконец, как приехал в Нью- Йорк.
– Мои сыновья вели жизнь, очень похожую на вашу. Они тоже космополиты, оба очень умны, но характеры у них совершенно разные. Надеюсь, что вы познакомитесь с Горацием, моим младшим сыном, он литератор, как и вы. Правда, мы не всегда ладим…
Мадам продолжала расспрашивать его еще некоторое время, а потом поинтересовалась, живет ли он с родителями. Он ответил, что нет, и тогда она спросила, где он снимает квартиру и сколько за нее платит. Немного смутившись, он все же назвал свой адрес и цену аренды – 50 долларов. Он даже описал ей немного странную планировку квартиры.
– Видите ли, раньше это была ванная комната старинного довольно роскошного особняка. Я поставил туда кровать с балдахином, письменный стол и соломенные мексиканские кресла. Очень практично, я вас уверяю, всего шесть шагов от кровати до ванны.
Княгиню позабавила эта история, и она сказала:
– Вы должны поселиться здесь. У нас тридцать шесть комнат, три этажа, две кухни и восемь ванных. Слишком много для нас с князем.
Их прервал шум в холле, и княгиня протянула руку, чтобы Патрик помог ей встать с канапе. Гости начинали прибывать. Мадам встречала их одна. Князь Гуриели никогда не бывал на подобных обедах, потому что, как сказала Хелена, «он ненавидит литераторов!».
Эдит и Осберт Ситуэллы, оба очень высокие, были вынуждены наклониться, чтобы поприветствовать миниатюрную хозяйку. О’Хиггинс рассказывает с некоторой беспощадностью, что «сэр Осберт был похож на английского полковника в отставке, страдающего от диспепсии, высокого давления и хронической скуки. На плечах его сестры (…) была парчовая накидка цвета пыли, из-под которой на худые ноги, обутые в красивые туфли, ниспадало широкое платье в стиле “для будущей матери”. На ней были украшения из зубов диких животных в золотой оправе, инкрустированные аметистами. Ее называли великой жрицей декаданса, но поздоровалась она как английский предводитель скаутов».
Эдит Ситуэлл происходила из старинного английского аристократического рода. Она и два ее младших брата, Осберт и Сэйкеверелл, были очень известны в литературных кругах. Она оказала огромное влияние на многих знаменитых поэтов своего времени. Княгиня была очень оживлена, водка и польская колбаса шли по кругу… Никто по обыкновению не представлялся, следуя известному правилу, причиной которого была неспособность Хелены запоминать имена. Патрик О’Хиггинс мысленно отметил нескольких гостей, один из которых, с небольшой бородкой, напоминал пастора. Сальвадор Дали с момента своего появления делал мрачное лицо, погрузившись в созерцание своих собственных работ – это полностью поглотило его, тем более что вся комната была ими увешана. Вдруг, заметив, что на блюде не сталось больше колбасы, Мадам стремительно покинула комнату, громко крича: «Альбер! Матильда!»
– Какая оригиналка эта княгиня! – сказала Эдит Ситуэлл. – Но все-таки я бы предпочла, чтобы она перестала обращаться со мной как с изголодавшейся полькой.
– Но она русская, Эдит, – с упреком сказал Осберт, немного очнувшийся от летаргического состояния, в котором находился весь вечер.
– Мадам Рубинштейн – полька, – вмешался в разговор бородатый пастор, – я это точно знаю, потому что она моя мать.
Да, это был вовсе не пастор, а Гораций Титус. В комнате повисла смущенная тишина, но княгиня возвратилась к гостям и все вздохнули с облегчением. За ней шел дворецкий азиатской внешности, ростом еще меньше нее, сгибаясь под тяжестью гигантского блюда, на котором лежала гора фруктов и овощей, словно только что из рога изобилия.
– Ешьте, ешьте, – говорила княгиня, – эти овощи из моего собственного огорода в Гринвиче, у меня там загородный дом. Все очень свежее!
