уже теперь не помогут».
Молебен на Красной площади производил неотразимое впечатление еще и потому, что происходил он в обстановке смятения и растерянности, в предчувствии надвигающихся бед.
16 августа в храме Христа Спасителя собор приступил к работе.
– Созерцая разрушающуюся на наших глазах храмину государственного нашего бытия, представляющую как бы поле, усеянное костями, я, по примеру древнего пророка, дерзаю вопросить: оживут ли кости сии? Святители Божии, пастыри и сыны человеческие! Прорцыте на кости сухие, дуновением всесильного Духа Божия одухотворяще их, и оживут кости сии и созиждутся, и обновится лице Святорусский земли, – такими словами закончил свое приветственное слово митрополит Московский владыка Тихон (Белавин), будущий патриарх.
Избирали патриарха 5 ноября 1917 года. После окончания молебна старейший член собора митрополит Киевский Владимир вскрыл опечатанный ларец, в который были вложены жребии с именами кандидатов, а специально для этого вызванный из Зосимовой пустыни старец иеромонах отец Алексий на глазах всего собора вынул из ларца один из жребиев и передал его Владимиру.
– Тихон, митрополит Московский, – при гробовом молчании всех присутствующих провозгласил митрополит Владимир.
Избирали патриарха под гул артиллерийской канонады – большевики вслед за Петроградом брали власть и в Москве.
Для церкви приход большевиков и начавшаяся Гражданская война были событиями катастрофическими. Храмы опустели. Патриарха Тихона арестовали. Потом выпустили, но чекисты продолжали неустанно работать против церкви. Новое, «шпионское» дело, по которому он проходил, грозило высшей мерой наказания. Но патриарх в 1925 году умер.
Знаменитая революционерка Вера Николаевна Фигнер, участница покушения на императора Александра II, много лет отсидевшая в Шлиссельбургской крепости, писала в те дни: «Все утомлены фразой, бездействием, вязнем безнадежно в трясине наших расхождений… Ни у кого нет и следа подъема благородных чувств, стремления к жертвам. У одних этих чувств и стремлений вообще нет, другие измучены духовно и телесно, подавлены величиной задач и ничтожеством средств человеческих и вещественных для выполнения их».
«В Москве вот уже четыре дня бастуют официанты, повара и женская прислуга в ресторанах, клубах, кофейнях и гостиницах, – записывал в дневнике один из москвичей. – Публика приезжая и «не домовитая» бедствует». Через пару дней пометил: «Официанты забастовку, кажется, прекратили. Но сейчас же началась забастовка дворников, и благодаря этому московские улицы, не исключая и центральные, представляют собой мусорные ящики. По тротуарам ходить стало мягко: лоскуты бумаг, папиросные коробки, объедки, подсолнечная шелуха и тому подобная дрянь, а дворники сидят себе на тумбах, погрызывают семечки да поигрывают на гармошках».
Первая мировая высвободила разрушительные инстинкты человека. Тонкий слой культуры смыло. Все сдерживающие факторы – традиции, правила, запреты – исчезли. С фронта вернулся человек, который все проблемы привык решать силой. В революцию власть, полиция, суд словно испарились. Некому стало соблюдать закон. А раз нет закона, то и моральные нормы словно отменили.
«Я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся, – вспоминал генерал Антон Деникин. – Прежде всего – разлитая повсюду безбрежная ненависть – и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чужой или недоступной… Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек.
Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни: царило одно желание – захватить или уничтожить. Не подняться, а принизить до себя все, что так или иначе выделялось».
Кто мог себе представить, что после крушения монархии исторический счет будет предъявлен всем сословиям, имевшим привилегии? Не только царедворцам или жандармам. А вообще всем – богатым и образованным.
«До революции, – вспоминал генерал Петр Залесский, – были две расы людей: «барин» и «мужик». Барин – это не только тот, кто у власти, не только помещик и богатый человек, а всякий прилично одетый человек и притом, конечно, грамотный. В противоположность ему мужик – крестьянин, рабочий, прислуга, все это – темнота, среди которой читавший и писавший человек – редкость».
Народ пожелал отомстить тем, кто им управлял, кто командовал и заставлял на себя работать. И началось уничтожение «эксплуататорских классов».
Особенно пугающе выглядела развалившаяся армия – расхристанные солдаты, лузгающие семечки, все в шелухе. Зинаида Гиппиус описывала их в дневнике: «Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет! А побунтовать… это другое дело».
«Мы уже как-то мало верим в мощь такого воинства, – замечали очевидцы, – не по форме одетого, расстегнутого, неподтянутого, не признающего в своем укладе чинов и старших, всекурящего, бредущего гражданской косолапой походкой и готового в случае чего «дать в морду» своему начальству».
Начальник штаба Черноморского флота возмущался: «В Севастополь прибыло несколько революционных матросов Балтийского флота. Вид разбойничий – с лохматыми волосами, фуражками набекрень, – все они почему-то носили темные очки».
«Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому
