Три дня и три ночи Лахнер метался в жесточайшем бреду. Доктор был прав; рана отчаянного гренадера оказалась неопасной, так как ребро помешало шпаге Ридезеля повредить какой-нибудь важный орган. И хотя Лахнер и ослабел от пролитой крови, а его рана оказалась болезненнее, благодаря плохой перевязке и позднему промыванию, все же, как говорил доктор, без причин морального свойства не было бы такого сильного эффекта.
– Мне кажется, что молодой человек гораздо опаснее ранен в мозг, чем в грудь, – не раз говаривал доктор Эмилии, которая во все это время ни на шаг не отходила от больного.
Действительно, вид Эмилии, весело гулявшей вместе с женихом, слова болтливой жены кузнеца, уверявшей, что парочку связывает самая искренняя любовь, – все это подняло бурю в душе Лахнера. В тот момент он не так остро почувствовал свою скорбь, так как вопрос долга отодвинул на задний план вопрос личного характера. Но свойство нашего мозга таково, что самые острые, самые мучительные процессы способны развиться в области подсознания, пока, при первом удобном случае, нравственный надрыв не выльется в область сознательного. Так было и с Лахнером: сознание, что он бесповоротно теряет Эмилию, что она забыла всю бездну гнусности Люцельштейна, заполонило мозг и подорвало железное здоровье молодого человека.
Эмилия просиживала дни и ночи, с тревогой поджидая доктора. Старый врач, очень знающий человек и большой оригинал, отлично действовал на Эмилию своей уверенностью и спокойствием.
– Не беспокойтесь, баронесса, – не раз говаривал он, – к сожалению, этот молодой человек слишком здоров. Да, он так здоров, что врачу и делать нечего: природа сама возьмет свое. Мы можем только помочь ей, только ускорить процесс, но, если бы врача даже и не оказалось, природное здоровье нашего пациента все равно одержало бы верх над болезнью. Это очень неприятный тип для нашего брата: решительно невозможно выказать свое искусство!
Эмилия и верила, и не верила доктору. С одной стороны, она верила, потому что ей очень хотелось верить, с другой – не верила, потому что боялась потерять. И все эти три дня и три ночи она металась между верой и отчаянием.
А в эти три дня успело кое-что случиться. Тело барона Ридезеля, еще недавно дышавшего смелым задором и самомнением положили в роскошный глазетовый гроб, поставили на траурный катафалк и повезли в родовое имение баронов фон Ридезель, чтобы похоронить там в фамильном склепе. Эмилия случайно видела печальную процессию, она уже знала, что Ридезель убит Лахнером, и ее женская гордость не могла не торжествовать, когда она узнала, в каких страшных мучениях умер ее оскорбитель. Эта смерть еще сильнее связывала ее душу с душою Лахнера. Она и прежде начинала любить его, но сознание разности их общественных положений отстраняло всякие мечты в область беспочвенных грез. Теперь же она твердо решила, что будет принадлежать или Лахнеру, или никому. Она осознала всю глубину, всю нежность своей любви к нему, осознала, что без Лахнера ей не обрести счастья. Да, таково уж свойство женщины, такова уж психология женской души: Лахнер сознательно, чуть не ценою жизни доказал ее невиновность, ее право на реабилитацию, – и она была только благодарна ему в пределах сословных рамок, но тому же Лахнеру удалось случайно убить ее обидчика, – и сословные рамки сразу рассыпались в прах…
В эти же три дня случилось и другое обстоятельство, тоже отразившееся на судьбе Лахнера. Князь Кауниц прибыл в императорский лагерь, узнал там о новом подвиге лже-Кауница, невольно задумался над теми обвинениями, которые были в свое время предъявлены гренадеру, и эти размышления всесильного канцлера были – как это увидит читатель – чреваты последствиями.
На исходе третьих суток болезни Лахнера доктор с плохо скрытой тревогой заявил Эмилии, что настал момент кризиса. Если кризис минет благополучно, – а за это было 99 шансов, – тогда выздоровление пойдет стремительно, если же в дело вмешается непредвиденный случай, если то нравственное потрясение, которое осложнило пустячную рану, было сильнее, чем можно предполагать, – тогда надо быть готовым ко всему. Поэтому доктор остался у постели больного, потребовав, однако, чтобы Эмилия ушла к себе. При этом он обещал, что, как только кризис минует, он постучит ей в стену: три раза в случае благополучного конца, один раз – в случае неблагополучного, но ее присутствия в это время он никак допустить не может.
Около пяти часов утра началась агония. Все тело Лахнера сводила судорога, изо рта шла обильная пена. Доктор с тревогой следил за течением кризиса. Вдруг больной заметался, вскрикнул, вытянулся и застыл в неподвижности: только обильный пот крупными каплями выступил на его лбу. Доктор с глубокой тревогой уставился на него. Но вот постепенно смертельная бледность стала пропадать с лица больного, уступая место более живой, более розоватой окраске; он стал дышать ровнее, открыл глаза и тихо сказал:
– Как хорошо! Наконец-то сняли этот стальной обруч. Спать хочется…
И Лахнер забылся здоровым, живительным сном. Доктор три раза постучал в стену и пошел к двери. В коридоре он встретился с Эмилией и сказал ей:
– Не беспокойтесь, баронесса, наш больной будет не только жить, но и оправится в самом непродолжительном времени. Здоровый организм, не подорванный никакими излишествами, сделал свое дело. Теперь все хорошо.
Эмилия счастливо улыбнулась в ответ на его слова и без чувств упала на пол.
– Вот тебе и на, – заворчал доктор, возясь над упавшей в обморок баронессой. – Вместо одного пациента стало двое. История не без романтизма.
Он кое-как поднял ее, довел до комнаты и там, уложив на диван, кликнул прислугу.
Вернувшись к больному, доктор придвинул к кровати кресло и, сев, задремал вполглаза.
