париком, то, значит, все россказни о моментальном поседении под влиянием сильных волнений и испуга – пустые басни. Было от чего с ума сойти! И как глупо я вел себя!.. Боже мой, боже мой! – Он расстегнул шинель, уселся поудобнее и продолжал думать. – Если бы я сразу догадался сказать Левенвальду, что мне назначена аудиенция при дворе, то мне не пришлось бы заглядывать в эту проклятую казарму. Только беда в том, что хорошие мысли всегда приходят в голову слишком поздно. Я уверен, что князь не похвалит меня за бравирование положением. Правда, мне удалось вывернуться из этой каши… Впрочем, торжествовать рано, и я ни минуты не могу быть уверен в невозможности ареста».
Наконец карета подъехала к гостинице. Лахнер сейчас же поручил Зигмунду разузнать, где живет баронесса Витхан, и обещал ему целый дукат, если только адрес будет сообщен не позже как через час.
Часто бывает, что люди, особенно много грешившие в молодости и в зрелые лета, к старости впадают в ханжество. В молодости они обыкновенно смеются над всем тем, что свято для остальных, и им кажется лестным и почтенным играть роль свободомыслящих скептиков, но, когда грозное дыхание неумолимой смерти начинает касаться их тела, куда только девается тогда все их неверие. Неразгаданная тайна загробного существования терзает и томит душу, страшно становится за близкое будущее, и былой скептик начинает метаться от одной святыни к другой, пригоршнями разбрасывает деньги, чтобы молились за спасение его души, делает все, чтобы примириться с тем самым Небом, которое он горделиво отвергал прежде.
То же самое было и с бароном фон Витхан. Прожив добрых три четверти своей жизни в грехах и разврате, он к старости впал в чрезмерное благочестие. Невдалеке от его дома была церковь, славившаяся своим чудотворным образом и мощами святого Ксаверия, хранимыми в раке, устроенной на вершине небольшого холма, к которой вел ряд пологих ступенек. И вот старый грешник стал ежедневно подниматься по склону Ксавериева холма, бичуя себя на каждой ступеньке и шепча положенные молитвы.
Почувствовав приближение кончины, он упросил Эмилию, чтобы она после его смерти продолжала ежедневно эти паломничества, причем потребовал, чтобы она дала ему клятву в точности блюсти его обет.
Хотя Эмилия по многим причинам могла бы только проклинать память старика, а уж никак не молиться за него, она была настолько добра и кротка, что не пожелала огорчать умиравшего и дала требуемую клятву, хотя и с некоторой оговоркой: она обещала отправляться к раке святого Ксаверия каждый раз, когда ей это будет возможно.
Смерть мужа принесла Эмилии несколько неприятных неожиданностей. Из какого-то странного желания вечно и всегда вредить он завещал ее собственное имущество одному монастырю в Сирии, что повлекло за собой долгий процесс, обрушившийся на ни в чем не повинную вдову. Кроме того, он лишил ее возможности оправдаться в том, что было делом ее чести и женского достоинства.
Казалось, при таком положении вещей ни одна женщина не согласилась бы молиться за покойного, но Эмилия, наоборот, стала делать это с удвоенным жаром. Она ужаснулась лицемерной набожности мужа, набожности, так не вязавшейся с делами его последних минут, и со страхом думала, что этого Господь не простит ему, но тут же признала, что в таком случае требуются двойные молитвы, чтобы спасти его душу от ужасов адских мук.
И вот она каждый вечер в сопровождении камеристки совершала паломничества к мощам святого Ксаверия, где молилась пламенно и подолгу. Ведь у нее, затравленной и гонимой, только и оставалось утешения что молитва…
И она молилась не только за себя и за покойного; нет, ее скорбные уста зачастую шептали еще одно имя – Иосиф, и очень часто прямо от сердца вырывался возглас:
– Господи, помилуй и сохрани его величество!..
Однажды – это было на следующий день после скандала на вечере у графини Зонненберг – Эмилия, по обыкновению, направлялась к церкви и вдруг, несмотря на царивший мрак, увидела вдали своего бывшего жениха, барона Люцельштейна: его было легко узнать по своеобразной подпрыгивающей походке.
Эмилия отвернулась и прошла мимо него не глядя. Но тот решительно бросился перед ней прямо в снег на колени и стал молить о прощении. Когда же баронесса не обратила внимания и на это, продолжая спокойно идти далее, он вскочил, побежал вслед за нею и в пламенных словах стал говорить о своей любви и о том, что их брак был заветной мечтой престарелого дедушки Эмилии.
Витхан смерила его с ног до головы презрительным взглядом и негодующе сказала:
– Когда дедушка узнает из моего письма, что вы за человек, он только порадуется моему освобождению…
– Боже мой, боже мой, – вздохнул барон Люцельштейн, – конечно, я понимаю, что вчера проявил слишком мало энергии, но это произошло далеко не из-за недостатка уважения или любви к вам, а только из…
– Трусости!
– Нет, только из-за рассеянности. Я так был охвачен счастьем сидеть рядом с вами, что невольно пропустил мимо ушей все, что говорилось вокруг меня. Но теперь, когда я узнал, в чем дело, я схожу с ума от жажды расправиться с этим негодяем так, как он этого заслуживает. И если Кауниц не прикончит нахала, тогда я сделаю это.
– Оставьте меня в покое.
– О, испытайте меня сначала.
