образом его шпага вонзилась в ее предплечье. Но в этот же момент поединку настал неожиданный конец.
Как мы помним, Лахнер во что бы то ни стало хотел в этот же вечер навестить баронессу Витхан. Как только это оказалось возможным, он направился по доставленному ему Зигмундом адресу. Однако, когда он позвонил у ворот ее дома, вышедший к нему слуга сообщил, что его госпожи нет дома. Лахнер спросил, можно ли рассчитывать на ее быстрое возвращение, и тогда старик с ворчливой сердечностью стал жаловаться, что его госпожа понапрасну убивает здоровье, отправляясь чуть не ежедневно в паломничество к раке святого Ксаверия. Лже-Кауниц сейчас же расспросил, как пройти туда, и направился по указанной ему дороге.
Он сделал каких-нибудь двадцать-тридцать шагов, и вдруг до него донесся пронзительный вопль, призывавший на помощь. Обнажив шпагу, Лахнер бросился бежать на этот крик. Он уже видел вдали фонарь, брошенный на снег, и темную группу сражавшихся людей; в это же время ему повстречалась перепуганная насмерть камеристка, закричавшая ему:
– Бегите скорее, там убивают нашу баронессу!
Этих слов было достаточно, чтобы удвоить силы нашего героя. Он стремглав бросился на свет фонаря и, подбежав поближе, увидел, что баронесса лежит на земле, а от нее к фонарю тянется струйка крови. Тогда Лахнер орлом налетел на разбойников, и сейчас же один из последних рухнул на землю, пораженный ударом шпаги в грудь навылет. Еще удар – и второй разбойник выпустил из рук оружие. Третий, буркнув какое-то ругательство по адресу непрошеного заступника, бросился очертя голову прочь.
Мощным ударом кулака Лахнер поверг обезоруженного разбойника на землю и сорвал с него маску, но, взглянув ему в лицо, даже вскрикнул от неожиданности: перед ним предстал перепуганный, бледный, дрожащий отец Гаусвальда…
– Господи боже! – простонал он. – Не делайте мне зла, я не виноват.
– Не виноват? – рявкнул гренадер. – Негодяй, ты пойман с поличным во время разбоя!
– Да какой тут разбой, – плаксиво простонал тот, – я просто мирный портной. Ведь это была просто шутка, на которую нас подбил Люцельштейн.
Люцельштейн, склонившийся в это время к пронзенному шпагой Лахнера соучастнику, воскликнул:
– Какой ужас! Он мертв!
– Час от часу не легче, – произнес старый Гаусвальд. – Бедный Карлштейн.
– Карлштейн? – спросила баронесса, быстро пришедшая в себя. – Неужели это племянник графа Перкса?
Ее вопрос остался без ответа, так как Люцельштейн, пробормотав: «Надо сбегать за медицинской помощью», – поспешил скрыться.
– О, теперь я все понимаю, – презрительно сказала баронесса.
– Да и понимать здесь нечего, – ворчливо отозвался Гаусвальд-отец. – Барон Люцельштейн должен мне семьсот гульденов, и если он не отдаст мне этих денег, то я – нищий… До сих пор вся надежда была только на богатую партию, и я совершенно успокоился, когда узнал, что вы обручились с ним. И вдруг он заявил мне, что вы отказали ему из-за его трусости. Вот и было решено дать ему возможность доказать на деле свою храбрость, авось тогда вы, баронесса, смените гнев на милость и мои денежки будут спасены. Думали, что дело обойдется тихо-мирно, а тут черт принес вас, господин офицер. Что-то будет теперь! Ведь старого Перкса хватит кондрашка, когда он узнает о смерти любимого племянника. А все из-за простой шутки…
– Шутки! – с негодованием произнес Лахнер. – Хороша шутка, в которой не только пытаются силой овладеть баронессой, но даже причиняют ей серьезную рану. Что за дурацкая идея!
– Ну, уж ладно, только пустите меня. Я живу в предместье Ротгассель, Люцельштейн знает мой адрес.
Во время этого разговора Лахнер занялся перевязыванием руки раненой баронессы, чтобы остановить ослаблявшую ее потерю крови.
– Займитесь лучше несчастным Карлштейном, – со слабой улыбкой благодарности сказала ему Эмилия. – О, боже мой, боже мой! Хоть бы этот несчастный остался жив.
Перевязав руку баронессе, Лахнер подошел к неподвижному телу Карлштейна. Но последнему уже нельзя было помочь: клинок Лахнера пронзил ему сердце, и земные дни несчастного повесы были кончены.
Узнав об этом, Эмилия от ужаса упала в обморок. Портной поспешил убежать, Лахнер остался один с бесчувственной баронессой. Тут уже не приходилось долго раздумывать. Он взял ее на руки и понес домой.
В нескольких шагах от дома навстречу ему показалась целая процессия: впереди выступала камеристка с кухонным ножом в одной и фонарем в другой руке, за ней старый лакей баронессы, седовласый Георг, с заряженным ружьем и кучер Лахнера с топором. Когда камеристка увидела неподвижную баронессу на руках у Лахнера, она подумала, что ее барыня мертва, и испустила дикий вопль отчаяния. Этот крик привел баронессу в чувство, но она была в таком смятении, что приняла Лахнера за одного из своих похитителей и принялась звать на помощь. Георг тоже подумал, что это – один из разбойников, и совсем было собрался всадить гренадеру пулю в голову, но нескольких слов было достаточно, чтобы рассеять заблуждение.
Раненую осторожно внесли в дом и положили на кушетку. Она открыла глаза, но видно было, что сознание еще не вернулось к ней: раненая стала бредить что-то совершенно несуразное. Тогда Лахнер отправил Георга за доктором, а сам распорядился, чтобы Анхен и кухарка клали холодные компрессы на раненую руку.
Врач жил неподалеку и вскоре явился. Он осмотрел рану и заявил, что она не представляет никакой опасности для жизни, но добавил, что, конечно,
