приплывали на кораблях всевозможных размеров и конфигураций. Город, в котором жил он, принц Константин, был неотразимым, и Константин снова восхитился красотой этого города и излучаемой им энергией.
Константин сейчас, конечно же, спал. Сон, в котором он парил в воздухе, был его любимым сном. Он жил полной жизнью, пока длился этот сон, и горевал, когда он заканчивался. Иногда он просыпался постепенно, как бы опускаясь с небес на свою постель, – медленно, словно лист, падающий с дерева в безветренный день. Однако довольно часто его возвращению из сна в реальный мир предшествовало внезапное и умопомрачительное падение головой вниз, к крышам домов, пескам пустыни или увенчанным белыми барашками волнам. Но каким бы ни было его приземление – мягким или твердым, – при каждом возвращении на землю его сердце едва не разрывалось.
Ему также иногда снилось, что он, чувствуя себя невесомым, плывет по подводному миру так, как это делает дельфин или тюлень, или даже лучше их, поскольку он может дышать под водой, втягивая в свои легкие вдох за вдохом животворный кислород и не нуждаясь в том, чтобы возвращаться ради этого к тяжким оковам, которые накладывает на всех живых существ гравитация где-то там, наверху. К сожалению, его сны, в которых он парил высоко в воздухе или плыл в морской глубине, никогда не длились долго – во всяком случае, достаточно долго.
Его сны о полетах всегда заканчивались тем, что он внезапно терял способность летать и совершал в результате этого падение с огромной высоты. В конце его снов про плавание под водой он вдруг начинал очень быстро, как тяжелый камень, погружаться на еще бульшую глубину. Синяя вода вокруг него превращалась в черную, а затем врывалась в его легкие, распирая их и вообще грудь, пока он не просыпался, тяжело дыша, и не обнаруживал себя снова в плену у реальной действительности, то есть прикованным к кровати своими парализованными ногами.
На сей раз ему приснился сон, какого он раньше еще не видел, и этот сон показался ему самым умопомрачительным из всех. Проведя немало счастливых минут в полете, паря высоко в воздухе, залитом солнечным светом, он вдруг почувствовал, какие тяжелые у него ноги. Вместо того чтобы болтаться в воздухе позади него, они начали сами по себе тянуть его вниз, к земле, как будто его ступни вдруг заключили в свинцовую оболочку. Его движение вперед замедлилось и затем вообще прекратилось. Он теперь падал ногами вниз в море – падал все быстрее и быстрее, глядя уже не на морские волны, а в бескрайнее чистое небо над головой. После нескольких напряженных минут, все время ожидая удара о воду, но не зная точно, когда это произойдет, он вдруг, сильно вздрогнув, проснулся и, тяжело дыша и аж вспотев от волнения, увидел себя среди скомканных простыней.
Дожидаясь, когда его дыхание снова станет спокойным, он сосредоточил внимание на круглом потолке комнаты. Этот потолок по его просьбе когда-то покрасили так, чтобы он был похож на небо, – в лазурно-голубой цвет и с белыми пятнами облаков на нем. Художники также нарисовали кое-где птиц – голубей, скворцов, воробьев и одного белого кречета. Бульшая часть потолка, однако, была выкрашена в голубой цвет. В самом центре было изображено полуденное солнце – золотой диск с завитками огня, тянущимися во все стороны от его края. Это было то небо, которое он любил и пролететь по которому мечтал. Да, он мечтал сбросить оковы, связывающие его с землей, и взмыть вверх, чтобы чувствовать себя невесомым и ничем не связанным.
– Коста?
Он услышал ее мягкий голос, который доносился как бы издалека. Несколько мгновений спустя голос раздался снова:
– Коста! Это я. Ты не спишь?
Это была Ямина. Даже теперь она спрашивала у него разрешение на то, чтобы войти в его комнату.
– Да… да… входи, входи, – сказал он, все еще таращась на потолок.
Девушка открыла дверь не более чем на несколько дюймов и проскользнула в спальню. Тяжелая ткань платья зашуршала, когда она повернулась, чтобы закрыть дверь. Затем она подошла быстрым шагом к его кровати. Сторонний наблюдатель мог бы счесть ее чужачкой, вторгшейся на чужую территорию, однако в действительности Ямина жила во дворце родителей принца Константина в течение вот уже шести лет. Это был теперь единственный имеющийся у нее дом, и ее приняли здесь радушно, но она по-прежнему ходила по комнатам и коридорам с таким видом, как будто жутко боялась, что ее обнаружат здесь стражники.
Она опустилась на колени и взяла его правую руку в свои. Заговорив с ним, она стала гладить его тонкие изящные пальцы.
– Они уже близко, – сказала она.
– Я знаю, – тихо отозвался Константин, посмотрев на ее макушку. Она склонила голову, как будто собиралась молиться. Ямина же, не поднимая взгляда, уставилась на его ладонь. – Им явно нравятся их барабаны.
– И их трубы, – сухо произнесла она и фыркнула. – Думаю, что не ошибусь, если скажу, что они хотят, чтобы у нас не было никаких сомнений относительно их присутствия здесь. И относительно их намерений.
– Я полагаю, ты права, – сказал он и улыбнулся.
Уязвимость бледной кожи ее головы, видной в месте пробора длинных каштановых волос, напомнила ему о ребенке, которым она была, когда он впервые увидел ее, расположившуюся, словно какая-то райская птица, на балюстраде внутри собора Святой Софии несколько лет назад. Именно тогда его прежняя жизнь закончилась и началась новая жизнь. Он протянул свободную руку к ее лицу и погладил по щеке так ласково, как только смог. Она улыбнулась в ответ, и он своими пальцами почувствовал, как изменилось выражение ее лица.
Его подбадривающее прикосновение, похоже, вернуло девушке состояние душевного покоя, в котором она нуждалась, – пусть даже ей доведется пробыть в таком состоянии недолго. Она посмотрела ему в лицо впервые с того момента, как вошла в комнату. В ее поведении по отношению к принцу
