А в то же время на вершине Ватиканского холма, по повелению Нерона, воздвигли статую волхва, и надпись, помещенная на пьедестале, гласила: «Simoni Deo sancto»…
ТАЙНА НЕГАТИВА
— Так ты отказываешься взять свои слова обратно?
— Отказываюсь.
— Не понимаю твоего упрямства…
— Да ведь от того, что я соглашусь признать себя неправым, эта рыжекудрая кукла Норская…
— Вы забываетесь, Андрей Сергеевич!..
— Ба! Ба!.. На «вы» уже. Недурно!.. Было бы из-за чего…
— А вы находите, что не из-за чего?
— Как на чей взгляд! Я лично думаю, что ни одна женщина не стоит того, чтобы старые друзья обменивались из-за нее теми «комплиментами», которыми мы уже успели «усладить» друг друга. А мадемуазель Норская, — знаешь ты ее, кажется, без году неделю, — тем более!
— В таком случае, позвольте вам сказать, что вы…
На верхней палубе огромного парохода, где происходил этот разговор, наступило внезапное молчание.
Откуда-то снизу доносились звуки бальной музыки и широко разливались над сонным одесским портом; жизнь шумного города постепенно замирала, и теперь он, точно в дремоте, редкими огнями гляделся в море. Крупные южные звезды трепетали в бездонных глубинах неба, а отражение их искрящимися струйками пробегало по мертвой зыби.
Ночь была теплая и ясная, одна из тех ночей, когда человек невольно начинает ощущать в себе какое-то странное и сладкое томление, тихую грусть и жалость к самому себе, такому слабому и ничтожному перед лицом могущественной и всеобъемлющей природы.
Но оба разговаривавшие, раздраженные и взволнованные, уже не могли подпасть под очарование этой ночи. Один из них, судорожно сжимая поручни, к которым он прислонился во время разговора, не то удерживал, не то старался выговорить не произнесенное еще оскорбительное слово. Другой, по внешнему виду вполне спокойный, тоже молча стоял перед ним и смотрел ему прямо в глаза.
— Послушай, — произнес он наконец, когда молчание стало невыносимым, — ты не закончил своей фразы, но окончание ее понятно и без слов. Нам больше говорить не о чем. Ни теперь, ни после. Очень жалею о случившемся. Прощай!
Он повернулся и, не торопясь, отошел к трапу.
Оставшийся проводил его глазами и, только когда тот стал уже спускаться вниз, сделал порывистое движение к нему, но тотчас же овладел собой и с деланным вниманием начал смотреть на отраженные в воде огни…
— Пренеприятная история! — раздался за его спиной чей-то басок.
Обернувшись, он увидел знакомую фигуру доктора Сирненко.
— Пренеприятная история! — повторил доктор, покачивая коротко остриженной головой и усаживаясь в плетеное кресло рядом. — Там дамы такую страсть подняли, вот я и вышел освежиться… Поднялся наверх — тут и звезды, и море, и мазут на море блестит — поэзия! В мечтательность погрузиться собирался, право! Однако, слышу — голоса, и голоса знакомые.
— И вы, вместо «мечтательности», шпионажем занялись?..
— Случайно услышал небезынтересный разговор — не затыкать же себе уши! С господином Пургальским разругаться изволили?
— А если бы и так?
— Да ничего, — мое ведь дело — сторона!.. А только не мешало бы вам, вьюнош милый, обзавестись теперь тросточкой с клинком внутри, да подлиннее!..
— Какие мерзости вы говорите…
— Житейский опыт говорит — не я… Вот помяните мое слово, Аркадий Павлович, — встречаться с Пургальским в местах уединенных, хотя бы и живописных, не рискуйте!
Молодой человек еще ничего не успел ответить, как над палубой разнесся смешанный гул многих голосов, веселые восклицания, смех, и оба собеседника очутились в центре оживленной группы пассажиров.
— Так вот вы где! — звучно раскатился голос капитана. — Дамы справляются, куда это исчезли наши два Аякса? А они под открытым небом мировые вопросы разрешают…
— Я, однако, не вижу здесь Аяксов, капитан, — вставил гладко выбритый высокий и худой брюнет Норский. — Скорее: юный Фауст и располневший
